Мария Барышева - Дарители

— Я могу сделать так много раз, — доверительно сообщило стоявшее на соседней скале, вновь принявшее облик юной дикарки. — Бесконечно и каждый раз будет такая боль. Желаешь?

— Это вызов? — спросила Наташа и поднялась, в упор глядя в глаза самой себе. — Если так, то я имею право защищаться.

— А какой смысл? — спросила женщина с искренним удивлением и чуть повела головой, но на этот раз Наташа успела уловить изменение в прозрачности воздуха и отчетливо увидела несущийся к ней сгусток силы в форме веера. Уклониться от него на крошечной площадке было невозможно, противопоставить что-то тоже, и, не долго думая, она сжала зубы и прыгнула вниз, разведя руки с растопыренными пальцами, словно надеялась взлететь. Снова радостно понеслись навстречу мокрые камни, но когда она уже вот-вот должна была удариться о них и превратиться в раздробленную массу, и камни, и бушующее море подернулись серым и исчезли. Наташа плашмя упала на что-то ровное и твердое, в кровь разодрав ладони и подбородок, и почувствовав, как сметающий веер впустую рассек воздух где-то над головой и рассеялся. В нескольких метрах от нее гневно закричали.

Она мотнула головой и вскочила среди до боли знакомого пейзажа — на асфальтовой ленте, протянувшейся в бесконечность, по обеим сторонам которой несли караул старые платаны с побуревшей от жары листвой и бетонные столбы, унизанные запылившимися поминальными венками и лентами. За ними клубился густо-серый туман.

— Вот как значит? — недовольно произнесла стоявшая неподалеку женщина. — Ты не только упряма, но и глупа?! Мухе следует смириться, а не указывать пауку, как ему должно плести свою сеть.

Она резким движением сбросила пальто, и оно, соприкоснувшись с асфальтом, исчезло, мгновенно втянутое внутрь. Из вытянутых вперед сложенных пальцев полыхнул темный, почти черный огонь, и Наташа пригнулась, готовая отпрыгнуть с его пути, но пламя не отрывалось от породивших его пальцев, а продолжало расти, вытягиваясь, удлиняясь, пока не превратилось в гибкую плеть, составленную из многих острых звеньев и заканчивающуюся узким полумесяцем. Плеть струилась, словно была сделана из текучей маслянистой воды, и даже на таком расстоянии от нее ощутимо несло жаром. Женщина улыбнулась Наташе и, не глядя, сделала рукой волнообразное движение. Плеть взвилась, точно живая, и, полыхнув, скользнула по стволу одного из платанов, оставив после себя огромную дымящуюся рану.

Не пряча свою растерянность и испуг, Наташа торопливо начала мастерить собственное оружие, но все эти попытки были довольно жалкими. Пламя глубокого синего цвета и такого же глубокого синего холода, послушно вытекало из ладони, но все ее познания об оружии были мизерными, и получалось нечто грубое и неудобное, словно нарисованное несмышленым ребенком. Отчаявшись, она зло взмахнула рукой, и пламя, взметнувшись, вдруг само перетекло в длинный, широкий, сужающийся к концу клинок, рукоятью которого была ее собственная ладонь. Лезвие струилось, холодно мерцая, и теплый воздух вокруг него клубился паром. Не снимая пальто, Наташа решительно шагнула навстречу лениво извивающейся плети черного пламени, чувствуя, как растет, набирает силу спрятанный глубоко в груди огонь. Но ему нужно было время или то, что здесь было вместо времени, и получит ли он это время, зависело только от нее.

Женщина засмеялась, и плеть понеслась к Наташе. Острый полумесяц взмыл в воздух, словно голова разъяренной кобры, чтобы, опустившись, располосовать податливое тело наискосок от основания шеи до бедра. Но противница вдруг с неожиданной ловкостью пригнулась и скользнула в сторону и вперед, и полумесяц впился в опустевший асфальт, как в масло, оставив глубокую дымящуюся, трещину, пузырящуюся по краям. Клинок, вынырнув сбоку, рубанул по на мгновение натянувшимся звеньям, и в воздух с оглушительным шипением вырвалось густое белое облако. Плеть распалась, а по лезвию побежали трещины, почти мгновенно заполняясь темно-синим и сглаживаясь. Остаток плети поспешно метнулся назад, вытягиваясь и истончаясь, струящийся обрубок подхватил его на изгибе, втек в него, и плеть снова стала целой, чтобы тут же ринуться обратно, к Наташе. Теперь смеялись обе, и, казалось, летящее навстречу друг другу оружие смеется тоже.

Цвет был у смеха, и цвет был у свиста рассекаемого воздуха, и цвет был у движения, едва-едва зарождавшегося в мускулах, отражавшегося на лице, рождавшегося в мыслях. Даже обладай Наташа великолепной мускульной реакцией, заставляющей двигаться раньше, чем об этом успеваешь подумать, и возможностью предугадывать движения противника, она давно бы была расхлестана в клочья. Но эта битва проходила на ином уровне, и к нему она была готова не намного хуже, чем орудующая пылающей плетью черноволосая. Воздух вокруг заволакивался обжигающим паром, черное и синее шипело, сталкиваясь, и уже успело попробовать плоти противника — несколько раз на асфальт падали то раскаленные капли, то хрупко звенящие пурпурные льдинки. А они продолжали смеяться, словно не чувствовали боли, и в них, и вокруг них был только дикий, безумный голод.