Мария Барышева - Дарители

— Но если бы не ты, я бы ни за что оттуда не выбралась! Ничего у меня не было построено, я вовсе не знала, что все так получится, я просто надеялась…

— На что?! — резко перебил ее Схимник, и в бледном электрическом свете Вита заметила, что его глаза слегка потемнели. — На что ты надеялась?! Я ни разу не дал тебе повода на что-то надеяться!

— Но Наташа… — начала она с несчастным видом, совершенно сбитая с толку, не понимая, чего он добивается.

— Конечно же, Наташа, — сказал Схимник, и его голос был странно бесцветным. — Вечно Наташа. А Наташа, кстати, одобряет все твои жертвы?! Она что, не против, что ты из-за нее суешь голову под пули?! Ну, тогда у тебя славная подружка!

— Она ничего не знала! — Вита зло сверкнула глазами.

— Не знала или не хотела знать?!

— Слушай, чего ты от меня хочешь?! Или я настолько сильно уязвила твое самолюбие — ведь всегда ты меня обходил?! Поэтому?! Ты мог разозлиться тогда, потому что счел след потерянным надолго, ведь у трупа много не спросишь, верно?! Но сейчас-то свирепеть, словно я…

— А я и не злюсь, что ты? — Схимник неожиданно рассмеялся и поправил покосившийся от сильного порыва ветра красный зонтик над их столиком. — Напротив, я восхищаюсь. Представление было что надо! Так держаться, зная, что в твоей машине мертвая восемнадцатилетняя девчонка, которой, еще к тому же, суждено превратиться в пепел вместо тебя… зная, что в любой момент могут пристукнуть… хладнокровная ты штучка, ничего не скажешь!

Побледнев, она выпрямилась, судорожно хватая губами соленый морской воздух, ставший вдруг горячим и пыльным. Слова ожгли ее больнее, чем мог бы ожечь вымоченный в соли кнут свежую рану. С кем он сравнил ее — даже не с собой, не с Яном… Хладнокровная?!.. что он знает… как ей пришлось возвращаться в квартиру, где ее ждал мертвец, как она старательно отмывала от крови тело, по которому уже расползался липкий холод, как одевала его в темные брюки и такие же пальто и кофточку, какие подарила ей Карина, из-за которых тогда Светочка так расстроилась — ведь женщины не любят быть одетыми одинаково с кем-то … как она сушила ее светлые волосы феном, укладывала в такую же прическу, как ее собственная, красила Светочкины ногти похожим лаком и губы своей помадой… бедные, серые, искусанные губы… потому что была важна малейшая деталь — и все это, плача от ужаса, отвращения к самой себе и вины перед Матейко — уже лишившись жизни, Света теперь должна была лишиться не только нормальных похорон, но даже и собственного имени, и очень плохо получалось убеждать себя, что Сметанчику уже все равно, а они еще живы?! Что он знает о кошмарах, прибавившихся к жутким снам о «Пандоре», в которых она снова и снова совершает этот ритуал, а Света неотрывно смотрит на нее глазами, превратившимися в два тусклых ледяных шарика, улыбаясь безумной улыбкой, которую Вита только что самолично выкрасила в цвет «Каштан», смотрит, то и дело заваливаясь на нее своей неживой холодной тяжестью… как Вовка-Санитар… Что он знает о том, как она стаскивала Светочку вниз, как усаживала на переднее пассажирское сидение, ежесекундно замирая от страха быть увиденной, и какая при этом била противная мелкая дрожь, и к горлу подкатывала тошнота?! Как ехала в «Две ящерки», поглядывая на нее, укрытую рядом покрывалом, сползшую на пол? Как оставляла «восьмерку» на попечение Карининой охраны, которая могла слишком пристально заглянуть внутрь машины… но так было надо, чтобы потом ей не помешали уехать, и чтобы один из охранников спокойно выполнил то, о чем она просила Ларису, — «посмотрел колесо или что там еще», попутно ослабив хомутики крепления на топливопроводе, — у охранника был Ларискин телефон, и Вита позвонила ему сразу же… как Схимник и остальные направились в туалет… как смотрела в его спокойное лицо и знала, что он идет убивать, а те, кто шли следом, идут убивать его… Каково это было — сидеть и ждать, кто выйдет живым?! А потом лететь прочь из города, выжимая из несчастной «восьмерки» все, что только можно, и стараясь никуда не врезаться раньше времени — и все это при том, что с каждой выигранной минутой становится все хуже, и голову словно сдавливают чьи-то мощные ладони, в ушах грохот, и дорога все время качается, проваливается куда-то, и всплескиваются жесточайшие приступы тошноты и удушья — потому что салон заполнен парами бензина, и проветрить нельзя — все здесь должно вспыхнуть мгновенно, выгореть дотла… Какое хладнокровие, когда зубы стучат, и тебя вот-вот стошнит на собственные колени, и ты хлюпаешь носом, думая только о том, чтобы успеть доехать до нужного места… А каково это было протискивать в свое колечко мертвый негнущийся мизинец Матейко, перетаскивать ее на свое место жалко трясущимися руками, стараясь не потерять управление машиной… а потом за те считанные секунды, что «восьмерка» нырнула за поворот, став невидимой для преследователей, направить ее на темные стволы сосен и успеть выпрыгнуть, едва не свернув себе шею, но зато получив дюжины три ссадин и вывихнув левую руку?! Посмотрел бы он на нее, хладнокровную, когда она билась в рвотных судорогах, когда выла от боли и страха, кусая воротник пальто, чтобы не услышали, когда валялась на земле, уткнувшись лицом в сухие сосновые иглы и держась за обожженное горло, когда пряталась среди деревьев, боясь даже дышать, и смотрела на сидящего среди темноты на склоне человека, умоляя про себя, чтобы он встал и ушел, иначе, иначе…