Как кошка видел он в темноте. Был он графоманом смысла и существования, и еще временами он позволял себе определенный экстремизм терпимости. Подошвами гремя по железным ступеням, на следующий этаж поднялся по лестнице около стены. И весь окунулся в мигающий свет в коридоре; вспыхнет на секунду неон — а Ш. в уступе дверном спрячется, — погаснет, и будто сверчок стрекочет, — Ш. бесшумно в другой перебежит за мгновения темноты и затаится, или в пересечении коридорном. Так весь коридор пробежал и обратно возвращался победителем: где-то двери пластиковые были прострелены, все в дырках от пуль, будто дуршлаги. В одной комнате микросхемами полные карманы набил, хотя и не знал, для чего ему.
— Сие есть науки храм в сплаве с задницей и задумчивостью, — торжествующе сказал себе Ш. с дежурным своим богоборческим оскалом. После снова ступенями железными громыхал, и невозмутимость нынешняя временный заряд гордости ему придавала.
Вышел на улицу и на дым от костра зашагал, стлавшийся по земле. Одна из шлюшек ему беззубым ртом улыбалась и рукою в перчатке разорванной призывно помахивала. Остальные напряглись. Отвернул от костра Ш. неожиданно, будто и не шел в направлении этом, и несло по земле ветром пепел газет и ветхие, неживые, словно мезозойские, листья.
Когда к машине вернулся, Ф. уже был здесь, занял место его за рулем, сидел с полным выражением отсутствия, о руль опершись подбородком и грудью. Постоял немного и на пустырь посмотрел, где нельзя было уже увидеть ни зги, все равно как осязание несуществующего был его взгляд.
— И что за басню ты еще для меня подготовил? — спросил, сам неподвижный, как изваяние.
— Вот странно, — через минуту отвечал Ф. с равнодушием тем же о слышимости для приятеля. — Сейчас только наблюдал, как человек выгуливал своего пса, который выгуливал человека. — В горле у него першило, и Ф., кадык опустивши, минуту себе прочищал горло с хрипением и надсадой. Был у него уже практически готовый план житейских бездействий, и все самое ничтожное и несущественное собирался он исполнять с абсолютным блеском его эксклюзивной настойчивости.
— А ну марш на свое место, дерьмо! — гаркнул Ш.; постоял тут же бесцветно, как будто и не был здесь вовсе, и пятернею своей как компостером припечатал на стекле. — Мир и его закат, — хмыкнул, — составляют аллегорию существа и его бремени, пригибающего того к смерти.
— Режущие слух и обоняние!..
— Проделки на ногах твердо стоящих, подобные радиочудесам. В пропорциях праздности!.. Не гляди на меня, как на чокнутого, баран. Марионетка не отвечает за своего водителя и за тех, кто глумливо подталкивает под руку того.
Ф. на место свое переполз, помогая рукою своим ногам, сначала одной, потом другой, и отпечаток серьезности и недвусмысленности был на — лице и в его жестах.
— Бойтесь данайцев, даже в кустах прячущихся!..
— Если бы папа с мамой, — с фальшивой плаксивостью говорил себе Ш., - зачали меня, сыночка своего, доченьку свою, только на два дня позже, то из меня бы получился Моцарт. Если еще на день позже, то — дебил. А так — ни то ни се. Что за грустная комедия ошибок!.. Бедный Шекспир!.. Совершенно иные таланты могли бы смешаться и расцветать во мне, — Ш. говорил. — И дверь раскрывши, в машину полез, долго копошась в своем простом действии и зад далеко отставив во тьму. — Эх и поторопились же!.. — пробормотал, застревая на полдороге. — Милый Ф., скажи, что ты меня обожаешь, или я умру, непонятый в любви.
— Я ведь говорил: сколько сюда ни возвращайся, все равно здесь не переменится ничего.
— Так что ж тебе, ублюдку, приснилось все?! — Ш. говорил, в безразличии ненамного повышая тон. Он старался преподать собеседнику своему урок точности или восторга, однако Ф. временами уверенно опережал нашествия его гуманитарной правды. — Ты свободен, как и всякая пичуга, но отчего только из уст твоих всегда исторгается сквернословие?
— Да что ж ты все о шлепанцах, баранья твоя кость?!
— Ты проиграл, — ткнулся Ш. восклицанием в пространство перед лицом. — Один-ноль в пользу моей рассудительности. И что за прелестный арабеск!.. — оба они временами старались создавать новую куртуазность, в очертаниях тайны, с приметами бреда.
— Постараемся обойтись без прославления мира, шмыгающего носом… в поисках своего последнего безумного приключения. Пифагоровы штаны во все стороны тяни!.. Не будем, приятель, вкладывать смуту покаяний во все автоматические грядущие смеси.
Читать дальше