Станислав Шуляк: Непорочные в ликовании

Ф. напрягся, он ожидал выстрела во всякое мгновение, испарина ледяная была на висках его и между лопаток его.

— Вот, Ф., и пришел день твой последний, — сказал себе он; впрочем, это-то знал он давно, и в этом не сомневался. И снова был шум сзади, вроде, дверь захлопнулась там; Ф. не выдержал и обернулся. За спиной у него не было никого.

Детей оставалось всего двое: сопляк и соплячка, и Ф. не колебался.

— Ну, что, — сказал он. — Настоящие сопляки всегда пропускают даму вперед, не так ли?

Мальчишка кивнул головой, а понял он или нет, что сказал ему Ф., осознал или нет — неизвестно.

— Давай, давай, дама!.. — сказал еще Ф. губами бескровными, помертвевшими, проталкивая девчонку в отверстие под потолком, она трусила, упиралась, но он все-таки справился.

— И меня!.. Меня!.. — испуганно прошептал мальчишка. И даже, пожалуй, как-то слишком испуганно он прошептал. Этому-то испугу и удивился Ф.

Он обернулся. Возле двери стоял человек черноволосый, небритый и неприязненно смотрел на Ф.; возле двери стоял Икрам.

Ф. подтянул мальчишку на табуретку.

— Ну вот так, вот так!.. — пробормотал он. На Икрама он больше не глядел.

— Зря ты это, — сказал Икрам, доставая пистолет.

— Подожди, — попросил его Ф. Он набрал полную грудь воздуха, до боли в ребрах и в боку набрал воздуха, и стал поднимать мальчишку.

— Я работаю, а ты только пакостишь, — сказал Икрам.

— Я знаю, — сказал Ф. — Но этого больше не будет. — Словно смирение слышалось в голосе Ф., в тихом голосе Ф.; но у него теперь всего лишь не было сил ни на ярость, ни на безразличие.

Мальчишка испуганно оглядывался на страшного дядьку за спиной и не сразу схватился руками за края отверстия, к которому его подталкивал Ф…

— Конечно, — сказал Икрам.

— Еще чуть-чуть, — прошептал Ф.

Мальчишка наконец ухватился за пыльные кирпичи, стал подтягиваться, Ф. перехватил его за щиколотки и стал выталкивать; это было медленно, нестерпимо медленно, будто вся жизнь столпилась здесь, в одном этом движении Ф., и он, Ф., был виновен пред своей жизнью, виновен своею медлительностью, виновен своими недомыслием и неизобретательностью; вся его жизнь была здесь, замысловатая, бесполезная и бесцельная. Хотел ли он другую, хотел ли он что-то переменить в нынешней, хотел ли прожить все, ему однажды отпущенное, с достоинством, не спеша, — Бог знает. Впрочем, и поздно уж было.

— Нет, — сказал Икрам. И выстрелил.

Ф. пошатнулся, его швырнуло на стену, но он выправился, стал поворачиваться, но это движение оказалось слишком мучительным для него, Ф. сполз с табуретки железной, хотел взяться за нее рукой и держаться за нее, стоять и держаться, но в глазах у него потемнело, табуретку он потерял, схватился за воздух, потом лихорадочно шарил рукою вокруг себя в поисках хоть какой-то опоры и ничего не находил. Что-то такое он должен был запомнить или, наоборот, вспомнить, но сейчас это было уже не важно. И тогда он простонал коротко и мучительно, хотел сказать что-то, но не смог; и лишь, вздохнув напоследок своею грудью горящей, больною, мертвеющей, упал навзничь.