Дмитрий Герасимов - Крест в круге

– Никогда… ничего… никому… не рассказывай про будущее ! Забудь про него! Живи только настоящим…

– А настоящее – это я, – улыбнулась Галинка.

«Твое прошлое встретится с твоим будущим , – вспомнил Борис, – и круг замкнется…»

– Ты ведь сам говоришь, что давно уже ничего не писал в свою заветную тетрадь, – вставил Циклоп. – Вот и не пиши больше…

Боря в задумчивости поднял на него глаза.

– Вы боитесь, что я напишу в ней будущее?

Циклоп замялся.

– А вы не подумали о том, – улыбнулся Борис, – что будущее в этой тетрадке уже написано?

За столом повисло молчание.

– Хорошо, – хрипло сказал он. – Я уберу подальше свою тетрадь в клеенчатом переплете… Но это ничего не изменит, ничего. – Он помолчал, водя пальцем по краю пиалы, и закончил почти шепотом: – Мое прошлое – это родители, которых я не знал, а мое будущее – это мой сын.

На следующее утро, подметая содержимое рассыпанной урны возле самого дома, Борис поднял с земли скомканный газетный лист. Он разгладил его на колене и сам подивился тому, что не испытал ни обиды, ни горечи, ни удивления, когда из-под ладони выплыли знакомые заголовки «Вечернего Ташкента», подаренного им вчера Циклопу «для коллекции».

Между тем жизнь Бориса с его новой Галинкой складывалась вполне удачно. Их добротный деревянный дом на правом берегу канала Анхор, в районе Кашгарки, утопал в тени роскошных абрикосовых деревьев.

Боря впервые за много лет ощутил заботу и ласку. Он стал мужем .

Каждое утро, собирая его на работу, Галинка ухаживала за ним, как за маленьким. Она выдавала Борису чистую накрахмаленную рубашку, отутюженные брюки и аккуратно сложенный вчетверо носовой платок. Она подсовывала ему в портфель бутерброды, завернутые в газету, и персик в бумажном кульке. У самых дверей она причесывала его «на дорожку» большим деревянным гребнем, целовала в щеку и потом еще долго провожала взглядом, стоя на крыльце босиком.

Борис купался в этой трогательной заботе и чувствовал себя абсолютно счастливым.

Вот уже два месяца он вел литературные кружки во Дворце пионеров, с удовольствием рассказывал ребятам про Пушкина и Чехова, Хайяма и Низами. Как и мечтал, он учил детей делать первые шаги в литературе и сочинительстве, но сам при этом не притрагивался ни к перу, ни к заветной тетради. Впрочем, это вынужденное творческое воздержание не потребовало от него серьезных усилий над собой. Борису уже давно не писалось. Быть может, воспоминания о строчках, втиснутых в клеенчатый переплет, причиняли боль его теперь почти умиротворенной душе, а может, действительно в этой тетрадке уже было написано все, что должно было быть написанным.

Временами Борис все-таки испытывал странное беспокойство. Путаные чувства и образы, как тени из прошлого, надвигались на него неожиданно в ночной тишине, мучая нарастающей головной болью, ослепляя сквозь закрытые веки зловещими догадками, изводя в душной бессоннице безответными, тревожными вопросами.

– Скажи мне, кто ты? – шептал он, прижавшись губами к щеке спящей Галинки. – Успокой меня, скажи, что счастье, которое мне подарено, не является предвестником нового несчастья…

Ему становилось страшно от одной только мысли, что все это, любимое им всем сердцем: и Галинка, и ставший таким родным уютный деревянный дом, и работа, и тихие безмятежные вечера, пахнущие абрикосами и талым солнцем, – вся его жизнь – подстроены тем самым невидимым режиссером, который подсмеивается над его счастьем и безжалостно гнет его судьбу в новый круг.

«Если все это подстроено, – размышлял Борис, прикрыв глаза от нового приступа головной боли, – значит, мое счастье – обман. Но кому… Кому и зачем нужно так бесчеловечно и жестоко играть с моей судьбой?..»

Было еще одно обстоятельство, омрачавшее Борису радость новой семейной жизни.

Сын Галинки – девятилетний паренек по имени Николай, с умными зелеными глазами и короткой челкой пепельных волос, – сразу невзлюбил нового «маминого прихлебателя».

– Я вас отцом называть не буду. И не надейтесь, – заявил он Борису в первый день знакомства.

– Называй как тебе удобно, – попытался улыбнуться тот.

– Мне никак не удобно, – отрезал мальчик и ушел во двор.

– Потерпи, – успокаивала в тот же вечер Галинка Бориса. – Дай ему привыкнуть к тебе. Вот увидишь – все образуется.

Но шло время, а отношения мальчика с отчимом не «образовывались». Напротив, они становились день ото дня все холоднее и враждебнее. Борис очень быстро утратил всякую надежду добиться расположения Николая и… просто махнул на него рукой. Он перестал замечать мальчика, так же как и мальчик не замечал его. Они жили в одной комнате, умывались под одним рукомойником, сидели за одним столом, но не встречались взглядами и не обращались друг к другу никак .

Читать дальше