Борис Левандовский - Другая жизнь

— Они могут быть уже в квартире…

— Нет, я быстро… — лицо Филиппа растворилось во мраке комнаты.

Орест напряженно замер под окном, ожидая в любой момент услышать либо сухие хлопки пистолетных выстрелов, либо грохот падения какого-нибудь предмета, опрокинутого неуклюжим Филиппом. И больше удивился, чем испытал облегчение, когда в оконном проеме опять возникло его лицо.

Спустя три часа они тряслись в кабине микроавтобуса, находясь более чем в ста километрах от Львова и удаляясь все дальше и дальше на восток.

Еще через час, когда окончательно рассвело, Орест набрал на мобильном номер Оксаны, но, услышав первый гудок, нажал кнопку отбоя. И что же он думал сказать? Все так, он едет — неизвестно насколько и неизвестно куда; всего лишь сработала глупая атавистическая привычка, не успевшая окончательно умереть после развода. Что он мог сказать женщине, уже восемь месяцев живущей собственной жизнью, которая больше никак не связана с ним?

Собравшись отправить телефон на место, Орест, однако, задержался и с минуту рассматривал свою «Nokia», затем повернулся к Филиппу:

— Они ведь наверняка звонили, чтобы получить обратный сигнал, а потом собрали всю информацию о твоих контактах. Иначе как сумели бы так быстро нас вычислить?

Примерно в километре от места, где были произнесены эти слова, мобильник Филиппа вылетел в кювет через опущенное стекло, а после недолгих раздумий и «Nokia» Ореста — прощай, подружка, тут наши пути расходятся.

Когда он поднимал стекло, Филипп ухватил его за руку и крепко сжал, в глазах набухли слезы.

— Прости, что втравил тебя в это…

В момент, когда острие лопаты впервые касается твердой поверхности крышки гроба, Орест настолько обессилен, что отказывается от заслуженной сигареты. Садится прямо на сырую землю и закрывает глаза, чувствуя, как холодный сырой ветер обдувает его горящие, стертые в кровь ладони, принося небольшое облегчение, уменьшая боль. А всего в полуметре под ним — старый приятель, в недалеком прошлом лучший друг, на чьей руке сейчас надето кое-что, ради чего Орест тут.

Он вдруг открывает глаза и удивленно озирается по сторонам, остро ощущая мягкие прикосновения окружающей темноты к своему рассудку и промозглой сырости к остывающему в покое телу, озирается так, словно не понимает, как мог очутиться в таком месте. На несколько мгновений им овладевает сложная смесь чувств — недоумение, паника, ужас, боль потери, негодование… Неужели он действительно это делает?! Орест начинает подниматься на ноги… Но вновь опускается на землю и на его лицо постепенно возвращается прежнее выражение, которое здесь никому не дано увидеть. На нем опять проступают усталость и смиренная решимость довести начатое до конца. Да, он это делает и, черт возьми, сделает!

Ему кажется — теперь кажется, — это далеко не самая высокая цена, которую некоторым доводится платить за чужие ошибки. Просто так устроен мир, где справедливость — не более чем жребий, брошенный рукою случая, просто числа сожрали еще одну доверчивую душу…

Поздним вечером следующего дня Орест впервые за двадцать восемь лет своей жизни оказался за пределами Украины. Они добрались до Луганска — автостопом, сменив три машины, поскольку все еще опасались возможного преследования, — а затем обычным автобусом до поселка Миловое, где пересечь границу с Россией можно было так же незаметно и беспрепятственно, как перейти с одной стороны улицы на другую. Собственно, так и произошло.

— Все, что остается, это двигаться в направлении, где делать нам абсолютно нечего, а потом на какое-то время затихнуть, — сказал Орест, когда они проехали начальный отрезок пути. Как-то само собой лидерство и принятие окончательных решений в их тандеме досталось именно ему. Не в том дело, что Филипп являлся виновником их бед, — так было всегда между ними, прошлое словно просочилось в настоящее. Филипп же никогда не бунтовал против такого расклада — ни тогда, ни сейчас.

— Теперь нас вычислить практически невозможно. Во всяком случае, на первых порах. Можем двинуть… как насчет Урала?

Филипп пожал плечами, затем кивнул, соглашаясь.

— А потом что?

— Не знаю, что потом, — Орест не видел смысла в утешительных иллюзиях, равно как и в строительстве далеко идущих планов. — До «потом» еще следует дожить.

Эти слова стали для них пророческими. Ну, как минимум наполовину.

Однако когда они пересекли границу, от внимания Ореста не скрылось, что депрессия Филиппа только усилилась.