Энн Райс - Вампир Арман

Там, очутившись в мире, в корне отличающемся от мира Венеции, тихо пройдясь рядом с итальянцами совершенно другой породы, я впервые понял, о чем он говорил.

Понимаешь, я и раньше видел Флоренцию, путешествуя в качестве смертного ученика Мариуса, с группой друзей. Но мои беглые наблюдения не шли в сравнение с тем, что я увидел, став вампиром. Теперь я обладал измерительными приборами небольшого бога.

Но дело было ночью. В городе уже пробили обычный вечерний звон. И камни Флоренции выглядели темнее, неряшливее, они напоминали крепость, улицы были узкими и мрачными, так как их не освещали фосфоресцирующие полоски воды, как у нас. Во флорентийских дворцах отсутствовали экстравагантные мавританские орнаменты, свойственные венецианским домам, фантастические отполированные каменные фасады. Они скрывали свой блеск внутри, что чаще встречалось в итальянских городах. Но город при этом был богат, густо населен и полон радовавших глаз чудес.

В конце концов, это же была Флоренция – столица человека, которого прозвали Лоренцо Великолепным, неотразимая личность, доминирующая на копии великой фрески, сделанной Мариусом, которую я увидел в ночь моего темного перерождения, человека, умершего всего несколько лет назад.

Мы обнаружили, что в городе противозаконно много народа, невзирая на темноту, что группы мужчин и женщин задерживаются на жестких мостовых, что над Пьяцца делла Синьория, одной из главнейших площадей города, нависла зловеще нетерпеливая атмосфера.

В тот день состоялась казнь, едва ли из ряда вон выходящее событие во Флоренции, да и в Венеции, если на то пошло. Это было сожжение. Хотя до наступления ночи уже расчистили все следы, я почувствовал запах дров и горелой плоти.

Я испытывал природное отвращение к подобным вещам, что, кстати, свойственно не каждому, и я осторожно пробирался к месту событий, не желая, чтобы мое обостренное восприятие покоробило какое-нибудь жуткое свидетельство жестокости.

Мариус всегда предостерегал нас, мальчиков, не «наслаждаться» такими зрелищами, а мысленно ставить себя в положение жертвы, чтобы максимально научиться от увиденного.

Как ты знаешь из истории, толпы на казнях часто вели себя безжалостно и неуправляемо, иногда издеваясь над жертвой, думаю, из страха. Мы, мальчики Мариуса, всегда находили ужасно сложным мысленно разделять участь повешенного или сожженного. Короче говоря, он отнял у нас всю забаву.

Конечно, поскольку эти ритуалы совершались практически всегда днем, сам Мариус никогда на них не присутствовал.

И теперь, когда мы вошли на огромную Пьяцца делла Синьория, я увидел, что он недоволен тонкой завесой пепла, все еще витавшего в воздухе, и мерзких запахов.

Я также отметил, что мы легко скользили между людьми, две быстрые фигуры в черном. Наши шаги оставались практически неслышными. Благодаря вампирскому дару мы умели двигаться так незаметно, быстро, с инстинктивной грацией уклоняясь от внезапного случайного смертного взгляда.

– Мы как будто невидимые, – сказал я Мариусу, – как будто ничто не может затронуть нас, потому что наше место не здесь, и мы скоро покинем это место. – Я посмотрел на унылые крепостные стены, обрамлявшие площадь.

– Да, но мы не невидимы, не забывай, – прошептал он.

– Но кто здесь сегодня умер? Люди мучаются и боятся. Прислушайся. Здесь и удовлетворение, и страх. – Он не ответил. Я забеспокоился.

– Что случилось? Не может быть, чтобы что-то обычное, – сказал я. – Весь город не спит и волнуется.

– Это их великий реформатор Савонарола, – сказал Мариус. – Сегодня днем он умер, повешен, потом сожжен. Благодарение Богу, когда его охватило пламя, он был уже мертв.

– Ты желаешь милосердия по отношению к Савонароле? – спросил я. Он меня озадачил. Этого человека, может быть, и великого реформатора в чьих-то глазах, проклинали все мои знакомые. Он осуждал любые плотские удовольствия, отказывая в какой бы то ни было обоснованности той самой школе, где, по мнению моего господина, можно было научиться всему.

– Я желаю милосердия каждому человеку, – сказал Мариус. Он жестом позвал меня за собой, и мы двинулись по направлению к ближайшей улице. Мы уходили подальше от этого скверного места.

– Даже тому, кто убедил Ботичелли бросить свои собственные картины в Костры тщеславия? – спросил я. – Сколько раз ты указывал мне на мелкие детали своих копий с шедевров Ботичелли, чтобы показать фрагмент изысканной красоты, чтобы я запомнил ее навсегда?