Энн Райс - Вампир Арман

Я почувствовал, как поднимаются и опускаются весла, услышал неизменный плеск воды, и огромный деревянный галеон дрогнул и двинулся в открытое море. Он набирал силу, словно никакая ночь не затрудняла его ход, а гребцы наваливались на весла с силой, недоступной смертным мужчинам, направляя корабль на юг.

– Богохульник, – зашептали мне в ухо. Мальчики всхлипывали и молились.

– Прекратите свои нечестивые молитвы, – сказал холодный сверхъестественный голос, – вы, слуги язычника Мариуса. Вы умрете за грехи своего господина, все умрете.

Я услышал зловещий смех, хриплым громом заглушивший влажные, мягкие звуки их страданий и боли. Я услышал долгий, сухой и жестокий смех.

Я закрыл глаза, я ушел в себя глубоко-глубоко. Я лежал в грязи Печерской лавры, призрак самого себя, погрузившись в самые безопасные и самые жуткие воспоминания.

– Господи, – прошептал я, не шевеля губами, – спаси их, и клянусь тебе, я навсегда захороню себя заживо среди монахов, я откажусь от всех удовольствий, я ничего не буду делать, только час за часом восхвалять твое священное имя. Господи Боже, избави меня. Господи… – Но по мере того, как меня охватывало паническое безумие, по мере того, как я терял ощущение времени и пространства, я начал вызывать Мариуса. – Мариус, ради Бога, Мариус!

Кто-то меня ударил. Ударил по голове ногой в кожаном сапоге. Следующий ударил меня по ребрам, еще один раздробил мне руку. Меня окружили ноги, они свирепо пинали меня и колотили. Я расслабился. Я воспринимал удары как краски, и горько думал про себя – что за красивые краски, да, краски. Потом послышались усилившиеся вопли моих братьев. Им тоже приходится страдать, и какого убежища искать их душам, душам хрупких молодых учеников, каждого из которых так любили, так учили, так воспитывали для выхода в огромный мир, когда они оказались во власти этих демонов, чьи цели оставались мне неизвестны, чьи цели лежали за пределами того, о чем я мог помыслить.

– Зачем вам все это нужно? – прошептал я.

– Чтобы наказать вас! – раздался тихий шепот. – Чтобы наказать вас за тщеславные и богохульные деяния, за вашу светскую, безбожную жизнь. Что такое ад в сравнении с этим, дитя?

Вот как, эти самые слова тысячи повторяли палачи, ведя еретиков на костер.

– Разве адское пламя сравнится с этим кратким страданием?

Какая удобная, самонадеянная ложь.

– Думаешь? – ответил шепот. – Обуздай свои мысли, дитя, ибо существуют те, кто может опустошить твой разум и не оставить в нем ни единой мысли. Возможно, ты и не увидишь ада, дитя, но тебе уготованы вечные страдания. Кончились твои ночи роскоши и похоти. Тебя ожидает истина.

Я еще раз забрался в самое сокровенное убежище моей души. У меня не осталось тела. Я лежал в монастыре, в земле, и тела не чувствовал. Я настроил мысли на тон окружавших меня голосов, нежных жалобных голосов. Я определял мальчиков по именам и постепенно сосчитал их. Больше половины нашей компании, нашей великолепной компании херувимов, попала в эту чудовищную тюрьму.

Рикардо слышно не было. Но потом, когда наши стражи ненадолго прекратили побои, я услышал Рикардо.

Он затянул речитативом псалом по-латыни, хриплым, отчаянным шепотом.

– Славься, Господь…

Остальные быстро подхватили:

– Славься, имя твое.

Так и продолжались молитвы, голоса постепенно слабли с тишине, и в конце концов молиться остался один Рикардо. Я не отвечал.

Но и теперь, когда его подопечные погрузились в милосердный сон, он продолжал молиться, чтобы обрести успокоение, или же просто во славу Бога. Он перешел от псалма к «Pater Noster», а дальше – к утешительным вековечным словам «Ave Maria», которые он повторял вновь и вновь в полном одиночестве, лежа в темнице на дне корабля.

Я не обращался к нему. Я даже не дал ему знать, что я рядом. Я не мог спасти его. Я не мог его утешить. Я даже не мог объяснить, что за ужасная судьба обрушилась на нас. И прежде всего я не мог открыть ему, что я видел: что наш господин погиб, что нашего господина поглотил простой и вечный огненный взрыв.

Я погрузился в состояние шока, близкое к отчаянию. Я позволил себе мысленно восстановить в памяти вид горящего Мариуса, Мариуса, превратившегося в живой факел, поворачивающегося и извивающегося в огне, его пальцев, тянущихся к небу, как пауки в оранжевом пламени. Мариус умер; Мариус сгорел. Для Мариуса их было слишком много. Я знал, что он сказал бы, приди он ко мне утешающим призраком. «Их было просто слишком много, Амадео, слишком много. Я не смог их остановить, но я пытался.»