Рэмси Кэмпбелл - Новый круг Лавкрафта

В какофонии стала отчетливо проступать мелодия, явная, но далекая и почти заглушенная неряшливой дурацкой аранжировкой. Я выкрутил до отказа звук, пытаясь уловить последовательность нот, ускользающую от меня. Динамик принялся шипеть и шуметь и искажать и без того не сильно музыкальные звучания, но я терпеливо прикрыл глаза, прислушиваясь к ускользающей, таящейся гармонии. Да, да… определенно, там зарождалась мелодия, в которой сплетались тонкий посвист тростниковой дудочки и глубокие, богатые переливы басов, которые можно извлечь лишь из валторны.

А за этой мелодией возникла другая, столь же отчетливая, но тоже практически заглушенная диким бряканьем струнных. И я сидел и слушал, не обращая внимания на то, что происходит вокруг, завороженный мощью и силой происходящего. Мысли улетучились у меня из головы, и я просто отдался во власть первозданной энергии, что носилась среди неведомых планов бытия, открывающихся экстатическим восторгом, спокойствием, ужасом и смертной болью.

И вдруг — все закончилось. Я сидел перед выходящим на задний двор окном дедова дома и смотрел на темный, заволакивающийся ночью лес. Из динамика донеслись звуки опускаемых смычков и инструментов. Я также слышал, как музыканты с облегчением вздыхали — их трудная задача была выполнена. Целых две минуты стояла полная тишина, нарушаемая разве что легким дуновением ветра и голосами цикад, что начинали заводить свою свиристящую песню в вечернем воздухе. В конце концов кто-то спросил: «Ну что? Что-то… происходит?»

Мой дед что-то пробормотал очень тихим голосом. Потом четко ответил: «Нет. Ничего». Я сидел и слушал напряженную тишину на пленке, представляя себе, как двадцать пять лет тому назад они тоже вот так сидели, настороженно поглядывая по сторонам округлившимися от страха глазами, нервно потирая потные ладони. Наконец дед проговорил:

— Ветер крепчает.

И впрямь, посвист ветра явно усиливался. Звук то нарастал, то становился тише, судя по всему, время от времени порыв ветра ударял рядом с микрофоном, который стоял где-то на открытом месте рядом с музыкантами. И тем не менее — ничего не происходило. Только птицы в лесу заорали громче. Прошло еще пять минут — никто ничего не говорил.

Тогда вдруг дед сказал следующее:

«Ну, в общем, похоже, ничего не происходит… пока, во всяком случае. Наверное, нужно просто посидеть и подождать. В книге сказано, что это может занять некоторое время, может, погода неподходящая, и наше сообщение никак не может к ним пробиться. Хотя, так, если подумать, то лучших условий и не надо: небо ясное, холодно… звук далеко разносится, опять же. Ветер все еще сильный, я бы сказал, от пяти до десяти миль в час. А может, мы что-то неправильно сыграли… музыка эта поганая — она ведь не для человеческих рук предназначена… но вообще-то мы сделали все, как указано».

Здесь, в моем времени, солнце уже намеревалось садиться на своем привычном месте над западным горизонтом. Через час станет совсем темно. Я почувствовал, как по спине пробежал холодок. По дому протянуло ледяным ветерком.

«Чтобы зря не тратить пленку, я ее остановлю и включу обратно, если что-то вдруг начнет происходить. Черт, как странно-то… ничего, абсолютно ничего. Вообще ничего не происходит».

В динамике щелкнуло — двадцать пять лет тому назад дед остановил пленку. Затем послышался новый щелчок — он ее включил, правда, непонятно, через какое время:

«Прошло тридцать минут. Ничего необычного не происходит. Цикады верещат, как сумасшедшие, — ну, это слышно, — но, кроме этого, все как обычно. Мы, конечно, немного разочарованы, но, с другой стороны, это хорошо. Может, оно и к лучшему — что ничего не произошло. Я так думаю, что нечего добрым христианам заигрывать с силами, о которых только Господь знает всю правду. Конечно, не вся моя родня вела себя, как ангелы и праведники, хе-хе (тут дед отчетливо захихикал).

Все же знают, что Эсберри гнали лучший виски за пределами округа Франклин… но я так думаю, что в глазах Господа это малый грех по сравнению с этим самым заигрыванием с неведомыми силами».

Я нахмурился. Вот чего, должно быть, так стыдился отец — того, что Эсберри, оказывается, гнали подпольный виски. Вот оно, темное прошлое семьи, о котором мне не хотели рассказывать. Отец мой был человеком порядочным и гордым и, наверное, не мог избавиться от чувства вины за то, что вел свое происхождение от людей, не блиставших добродетелью. Он покинул отчий дом в глуши и сделал успешную карьеру в городе, и, конечно, простецкие замашки и темные делишки его родных стали для него бельмом в глазу.