Антон Фарб - Время Зверя

Теперь Зверь заплатит. Заплатит за все. Теперь он узнает, теперь почувствует, каково это — когда с тебя живого сдирают кожу, и отнимают все, что ты любил… Теперь настал мой час. Мой час расплаты. Кто сказал, что месть — это блюдо, которое надо вкушать холодным? Что за чепуха! Месть всегда горяча, как свежая кровь; месть никогда не остынет, а иначе это и не месть, а так, детская обида… А еще — месть пьянит, пьянит как дорогое вино… Но не пора ли тебе протрезветь? осведомлялся тот спокойный рассудительный голос, что спас Ахабьева от сумасшествия шесть лет назад… О, я протрезвею, я очень скоро снова обрету покой — когда увижу труп своего врага; но сначала я проведу его сквозь ад, как он провел меня… А с чего ты взял, что эта волчица — самка Зверя?.. Ха! А чья же еще? Для кого Зверь начертал на пеньке чертов «вольфсангель»? А? Кого он хотел отпугнуть? Свою суку. И своих выблядков… Не сходится. Период течки у волчицы — начало весны, февраль-март, потом беременность — два месяца, и вскармливание молоком волчат — еще столько же, а сейчас ноябрь, конец ноября, и кормящая волчица в это время просто не может существовать… А Зверь может?! Зверю не писаны законы человеческие, божеские и природные. Будь он мутант или колдун, его не остановят такие мелочи, когда срабатывает инстинкт воспроизводства рода. Зверь завел потомство и совершил ошибку. Теперь Зверь узнает (как узнал я) главную истину Будды: чем больше ты имеешь — тем больше тебе придется потерять…

Уже совсем стемнело, когда следы вывели его к волчьему логову. Солнце почти закатилось за горизонт, и на небе последние проблески пурпурного заката сражались с фиолетовой тьмой; поднялся ветер, сильный и холодный, он гнал тяжелые тучи и раскачивал вековые сосны, шумел в кронах и обжигал разгоряченное лицо, и Ахабьев ежился, пытаясь унять озноб, и сжимал обрез, до рези в глазах всматриваясь в груду бревен, досок и камней, под которой темнела дыра, откуда тянуло густым звериным духом и доносился едва слышный писк, похожий на детский плач.

Это был домик, понял Ахабьев. Охотничий домик. Маленькая избушка посреди леса. Она рухнула, и рухнула давно, а Зверь вырыл логово под ее фундаментом… Здесь, под обломками, в глубокой норе зверенышам его не страшны никакие бури…

Кстати, о буре. Оценив угрожающую черноту беременных грозой туч и пронзительность ледяного ветра, прислушавшись к отдаленным раскатам грома и потянув носом густой, упругий воздух, Ахабьев подумал: сегодня ночью будет светопреставление, да такое, что вчерашний ливень покажется приятным моросящим дождиком… Что ж, так тому и быть. Да здравствует стихия…

Исполненный мрачной решимости, Ахабьев достал зажигалку, высек огонек и полез в волчью нору. Он был готов убивать, и он хотел убивать. Он слишком долго ждал этого мига…

Но вся готовность пролить кровь куда-то испарилась, когда ему в ладонь доверчиво уткнулись холодные носы волчат. Их было пять: пять маленьких меховых комочков, толстеньких лохматых щенков, неуклюже переваливающихся на коротких кривых лапах, радостно повизгивающих и облизывающих руку Ахабьева горячими и шершавыми языками. Пять пар желтых глаз, похожих на янтарные пуговицы, смотрели на него с влюбленной преданностью и легкой укоризной…

Я не могу, безмолвно простонал Ахабьев. Я просто не могу.

Ведь не зверь же я, в конце концов! Я не смогу их убить. В чем они виноваты?! Тем, что отец их — Зверь?… А в чем был виноват мой сын?! Зверь убил его… Но на то он и Зверь. А я не стану убивать беспомощных щенков… Дурак и сопляк! — завопил его глас рассудка. Это они сейчас беспомощные! А скоро они вырастут. Давай, мсти пока можешь! Нельзя же упускать такой шанс…

Вот когда вырастут — тогда и посмотрим, отрезал Ахабьев. Я охотник, а не живодер. Он извернулся в тесном логове, чтобы вылезти наружу, на свежий воздух, подальше от этой душной пещеры, где так силен смрад Зверя, но пляшущий огонек зажигалки вырвал из темноты что-то блестящее, и Ахабьев остановился. Подкрутил фитилек, заставив пламя вздуться на пять сантиметров, отпихнул в сторону дурашливо кувыркающихся волчат и протиснулся в дальний угол норы, вытянув перед собой руку с мини-факелом.

Там, на небольшой горке обглоданных костей, лежал детский скелет. Крошечный череп с лоскутами кожи и грудная клетка с разломанными ребрами.

…А дитятко? Что с дитятком?!..

Ахабьев резко выдохнул, захлопнул колпачок зажигалки, выронил ее и судорожно развернувшись, полез наружу.