Морис Ренар - Доктор Лерн, полубог

Я решительно пробирался вперед, как вдруг меня заставил остановиться какой-то шум — слышались какие-то выкрики, свист, писк.

Заколыхалась трава.

Я потихоньку, вытянув шею, направился к тому месту, откуда доносились звуки.

Я натолкнулся на повседневно повторяющееся явление: на дуэль, из которой, спокон веков, один из противников должен выйти побежденным, чтобы своим поражением доставить возможность дальнейшего существования победителю, напитав его своим телом — дуэль между птичкой и змеей.

Змея была довольно большой гадюкой, на треугольной голове которой виднелся такой же формы белый след не то от раны, не то от рубца.

Птичка… представьте себе белоголовую славку, но с той значительной разницей, что у нее была совершенно черная головка: должно быть, какая-нибудь разновидность, которую я описал бы менее сложно, если бы был лучше знаком с естественной историей.

Оба чемпиона стояли лицом друг к другу, но — можете себе представить мое недоумение — наступала птичка, а змея отступала. Славка приближалась внезапными прыжками, с большими промежутками времени, без единого взмаха крыльями, двигаясь, точно загипнотизированная: остановившийся взгляд ее глаз горел тем магнетическим огнем, которым горят глаза собаки, делающей стойку, а гадюка неловкими движениями отодвигалась назад, зачарованная неумолимым взглядом своего врага и испуская по-лузадушенный свист от страха…

— Черт возьми, — подумал я, — свет перевернулся вверх ногами, или я вижу все шиворот-навыворот?

Тут, из желания быть свидетелем развязки, я сделал ошибку, пододвинувшись слишком близко: птичка, заметив меня, улетела, а ее враг скользнул в траву и тоже скрылся из моих глаз.

Но охватившее меня нелепое и беспричинное, тяжелое чувство страха уже проходило. Я пробрал самого себя как следует. У меня ум за разум заходит… Это просто-напросто проявление чувства материнской любви, и больше ничего. Птичка-героиня, защищающая свое гнездо и своих птенцов. Мы до сих пор не знаем, до чего может дойти героизм матерей… конечно, это так, черт возьми! Иначе что бы это могло быть?.. Какой я простак…

— Эй!..

Дядюшка звал меня.

Я вернулся к дому. Но это приключение не давало мне покоя. Несмотря на мои уговоры самого себя, что в нем не было ничего необыкновенного, я ничего не сказал о нем Лерну.

А между тем, профессор был очень ласков; у него был вид человека, принявшего важное решение, которым он очень доволен. Он стоял у главного входа в замок с письмом в руке и внимательно разглядывал железную скобку, вделанную в каменную ступень у входа для вытирания ног.

Так как мой приход не отвлек его от этого занятия, я счел вежливым тоже присмотреться к скобке. Она представляла собой железную полосу, которая от употребления бесчисленным количеством ног превратилась в острый полумесяц. Я думал, что Лерн, задумавшись, машинально смотрит на нее, не замечая этого.

Действительно, он вдруг спохватился, точно внезапно проснулся:

— Вот, Николай, твое письмо. Прости меня, что я тебя так затрудняю.

— Что вы, дядюшка! Я к этому привык: шоферы, кто бы они ни были, всегда исполняют роль посыльных. Злоупотребляя мнением, что автомобилисту всегда приятно прокатиться даже без определенной цели, дамы часто награждают их спешными, а сплошь и рядом и весьма тяжеловесными поручениями. Это установившийся в обиходе налог на спорт…

— Ну ладно, ты славный малый! Поезжай скорее, темнеет.

Я взял письмо — письмо, которое наполнит отчаянием души родных Донифана там, в Шотландии, принеся весть о его сумасшествии, — благословенное письмо, которое удалит от Эммы ее потерявшего человеческое достоинство любовника.

С э р Ж о р ж М а к-Б е л л ь.

12, Трафальгар-Стрит.

ГЛАЗГО.

(Шотландия).

Почерк, которым был написан адрес, заставил меня снова призадуматься. Был только отдаленный намек на почерк Лерна. Но большая часть букв, общий характер почерка указывали на совсем другого человека, чем тот Лерн, который писал мне раньше.

Графология никогда не ошибается, ее выводы безусловно точны: автор этой надписи переменился с тех пор с ног до головы.

Но в дни своей молодости дядюшка обладал всеми добродетелями; не был ли он теперь собранием всех пороков?

И как он должен был теперь меня ненавидеть, он, который так сильно меня когда-то любил?..

Отец Мак Белля немедленно приехал за ним в сопровождении своего другого сына.

С тех пор, как Лерн написал ему, в Фонвале ничего нового не произошло. Таинственные занятия продолжались, а меры предосторожности против меня все увеличивались. Эмма больше не спускалась; я по сухому стуку ее каблучков соображал, что она расхаживает по комнате, где были расставлены манекены с ее платьями.