Роберт Блох: Мистер Стейнвей

Дверь была открыта, я вошла, и всё было так, словно я вернулась домой. Но потом я увидела, что раздвижные двери в другую комнату закрыты, бросилась к ним и услышала музыку. Лео — и мистер Стейнвей — снова играли вместе.

Я употребила слово «музыка», но это походило на музыку не более, чем внезапный мученический вопль, вырвавшийся из человеческой глотки, походит на нормальную беседу. Могу лишь сказать, что рояль играл, а я воспринимала вибрацию звуков и впервые поняла, что имел в виду Лео.

Я слышала — и понимала, что слышу — пронзительный трубный рев слонов, тяжкие стоны сучьев под напором ночного ветра, треск падающих стволов, низкое гудение руды в топке, мерзкое шипение расплавленного металла, скрежет стали, предсмертный скулеж наждачной бумаги и болезненное бренчание клубка спутанных струн. Голоса нечленораздельно голосили, неодушевленное одушевлялось, и мистер Стейнвей был полон жизни.

Когда я раздвинула двери, звуки резко оборвались, и я увидела, что мистер Стейнвей сидит в одиночестве.

Да, он был один, и я видела его так же ясно, как Лео, обмякшего в кресле в противоположном углу комнаты с печатью смерти на лице. За столь короткий промежуток времени он не мог пробежать через всю комнату до кресла, равно как не мог сочинить это атональное allegro, которое исполнял мистер Стейнвей.

Затем я растолкала Лео, и он вновь вернулся к жизни; я плакала в его объятиях, рассказывала о том, что слышала, и слушала его слова.

— Свершилось, и ты сама это видела, верно? Мистер Стейнвей существует, он способен к непосредственному общению, и теперь он цельная личность. Общение, наконец, стало двусторонним. Он берет энергию у меня, вытягивает из меня всё, что нужно ему для жизнедеятельности. И если я позволю, он обретет власть надо мной. Ты понимаешь?

Я понимала. И, заговорив с ним, запретила голосу дрожать и постаралась, чтобы в глазах не было никаких признаков страха.

— Идем в другую комнату, Лео, — сказала я. — Немедленно. Сейчас же. И ни о чем не спрашивай.

Я не хотела расспросов, так как не желала сообщать, что боюсь говорить в присутствии мистера Стейнвея. Поскольку мистер Стейнвей обрел способность слышать и был ревнив.

Я не хотела, чтобы мистер Стейнвей слышал то, что я скажу Лео.

— Надо от него избавиться. Может, он и впрямь живой, а может, мы оба спятили — мне плевать. Сейчас важно от него избавиться. Мы от него сбежим. Вместе.

Он кивнул, но мне было этого мало.

— Послушай, Лео! Я спрошу только раз, и у тебя будет только одна возможность ответить. Ты уйдешь со мной сегодня, сейчас? Если да — собирай чемодан. Встречаемся через полчаса в моей квартире. Я позвоню Гарри, скажу ему что-нибудь, придумаю. На всё остальное у нас нет времени. Я чувствую, что у нас нет времени.

Лео смотрел на меня, и его лицо начало превращаться в посмертную маску. Я сделала глубокий вдох, ожидая, что из глубины комнаты опять раздадутся те звуки, но взгляд Лео встретился с моим, а затем на его лице появились краски жизни, и он улыбнулся мне — вместе со мной.

— Я приду через двадцать минут, — сказал он. — С чемоданами.

Я стремительно неслась вниз по лестнице, зная, что теперь у меня всё в полном порядке. И на улице тоже всё было в порядке, пока я не услышала вибрации своих высоких каблучков. И шепот покрышек на асфальте, и пение телефонных проводов на ветру, и визг сигналов светофора, и скрип какого-то навеса — а вслед за этим пришло ощущение звуков за этими звуками, и я услышала голос города. Агонию асфальта и вялую меланхолию бетона, муки дерева при расщеплении, вибрацию куска ткани, который сплетается из погребальной песни нитей и в ужасе дрожит перед превращением в одежду. И всюду вокруг себя я чувствовала волны, бесконечное биение жизненных волн, везде лилась и пульсировала жизнь.

Всё было прежним, и всё изменилось. Весь мир ожил. Впервые весь мир стал живым, и всюду я ощущала борьбу за выживание. Ступеньки в прихожей были живыми, перила вытянулись длинными бурыми змеями, ключу было больно поворачиваться в замке, кровать выгнулась, когда я швырнула на нее чемодан, и заныли пружины, когда я грубо впихнула в его чрево протестующую одежду.

В зеркале страдало серебряное покрытие, помаду саднило от моих губ, и я совсем, совсем не могла есть.

Но я совершила все необходимые действия и посмотрела на часы, стараясь слышать только тиканье, а не крики шестеренок и стон металла, стараясь увидеть время, а не стрелки, движущиеся в непрестанной мольбе.