Лиля Калаус - Фонд последней надежды

— Кончай, Карапетова, сырость разводить, — буркнула Софка Брудник. — У каждого в прошлом говна полно. Если покопаться. Это я тебе как жидовка заявляю, поняла? Знаешь, как мой дед про себя говорил? Я, говорит, всю жизнь инвалид пятой группы. А я маленькая была, всё гадала — какая ж это группа пятая?.. Потом уже мать про пятую графу разъяснила.

— Вы, Софочка, разумеется, совершенно правы, — вступил Карим Каримыч. — Память — штука жестокая. Не всегда стоит её тревожить. Вы же знаете, как она меняется. С годами. Как будто прошлое не ушло, а продолжает жить в нас. Искажаются лица, всплывают несуществующие подробности…

Ася вздрогнула. Сжала сильно его руку. Олег наклонился, выловил в темноте её горячее ухо, горячо зашептал: «Асенька… Что ты…». Не владея собой, провёл языком по тонкому хрящику, легонько сжал зубами нежную мочку с упругим канальцем для серьги.

— Я старый человек, и знаю, точно знаю, что не всё происходящее можно объяснить, так сказать, с научной точки зрения. Бывают та-акие истории… — Карим Каримыч вкусно почмокал губами, именно истории, а не байки или пересказы дешёвых романов… Редко кто отважится поведать, как было на самом деле, знаете ли. Стесняются, боятся даже. Так и носят в себе, как в сундуке. Но проходит время, и хранитель такой удивительной истории, даже и не с ним произошедшей, а только услышанной — по секрету! без права передачи! — похороненной глубоко в сердце, вошедшей в подкорку, изменённой уже незаметно его собственными воспоминаниями и житейским опытом, так вот, дорогие мои, этот самый хранитель начинает понимать одну вещь… А именно: он умрёт, и это случится в довольно-таки обозримом будущем. А история трепещет под сердцем, как не вытравленный вовремя, прошу прощения у дам, младенец. И если не передать её в будущее — она умрёт вместе с ним. А надо ли передавать? И будет ли его история спустя столько времени равноценна первоначальной? Кто знает?

Карим Каримыч примолк. Алия№ 1 тихонько трогала струны, извлекая из гитары томительные неправильные аккорды.

— Итак, дорогие мои… Попробую рассказать вам то, о чём никогда никому не рассказывал. Очень уж атмосфера располагает.

Отец мой, Карим Абдуррахманов, ушёл на фронт осенью сорок первого. Он был ловким и сильным парнем, выросшим в городе, до войны запросто сдавал нормы ГТО. Младший любимый сын великого Абдуррахмана, уложившего когда-то буркутский язык в прокрустово ложе кириллицы, мальчик никогда не знал нужды и голода, от которого погибли все его аульные родственники в приснопамятном тридцать третьем «колхозном» году. Кхе-кхе, прошу прощения у присутствующих за столь цветистый слог… Словом, благодаря его физической силе и ловкости взяли моего отца в разведку. Всю войну он прошёл без единой царапины, тогда как его подразделение не раз и не два переформировывалось — из-за недокомплектности состава. Ему и кличку дали — Шаман. Так вот. Та самая история случилась с ним летом 44-го на белорусско-польской границе, в ходе знаменитой операции «Багратион», когда освобождали Белоруссию и Прибалтику.

Отца отправили в рейд, с ним пошли его друзья — русский парень и здоровенный молодой чеченец, не расстававшийся со своим сокровищем — дедовским кинжалом. Вскоре разведчики вышли на широкую лесную тропу, не обозначенную на картах. Места были глухие. Вековой лес. Темень. Луна затянута тучами. Тишина. Не слышно ни животных, ни птиц, ни насекомых… — Карим-ага отхлебнул лимонада. — И вот идут они по этой тропе и спорят. Чеченец говорит — возвращаться надо, пока не заблудились. А русский смеётся над ним — куда, мол, тебе, ты в трёх соснах потеряешься, раз есть тропа — обязательно выведет, к деревне ли, к тракту. А отец молчит, но тяжко у него на сердце, будто вся кровь разом загустела. Тут чеченец остановился, прислушался… Кто-то идёт, говорит, прячься! Русский не поверил, засмеялся, а отец лёг на землю и прижался к ней ухом. Так столетиями делали его предки-кочевники, которые могли услышать смех ребенка за десять дневных переходов. Слышит, правда: мерный топот многих ног, да не просто топот — а военный ровный шаг. Русский Шаману-то поверил, бросились они в канаву, замерли. Долго ли, коротко ли — видят: выходят из леса люди. Много. Сотни, а может, и тысячи. Ровными рядами, в военном порядке. А темно! Хоть глаз выколи. Замерли разведчики, ужас сковал их, а ведь не мальчиками были — считай, всю войну прошли, навидались досыта и крови, и смертей, и жути окопной, с ума сводящей. Идут странные люди мимо них — молчат, только печатают шаг на лесной тропе. И тут луна — возьми да выгляни из-за туч…