Алексей Филиппов - Плач Агриопы

Чумоборцы приноравливались двигаться в общей массе с трудом. Лучше всех держались богомол и, как ни странно, Тася. Хуже всех — несчастный сеньор Арналдо. Павел подумал: в шкуре профессора Струве алхимику пришлось бы ещё хуже. Интеллигент начала третьего тысячелетия от рождества Христова наверняка нуждался в «личном пространстве», а средневековый мэтр герметического искусства был готов к некоторой стеснённости — столь естественной в его время. И всё же Арналдо едва держался на ногах, спотыкался, тащился позади всех. Павел чуть отстал от Третьякова, чтобы поддержать алхимика под локоть.

- Ты можешь вывести отсюда их? — вопросил управдом Сергея, кивнув на женскую и мужскую фигуры по соседству. Получалось, дав гневную отповедь Третьякову, теперь он сам просит бойца о том же. Но Павла это, отчего-то, не смущало: он имел в виду, в первую очередь, Тасю и Арналдо — объективно, по-честному, слабых. Боец в спортивном костюме еле заметно пожал плечами:

- Я могу попробовать. Но ничего не гарантирую. Толпа — в движении. Придётся ждать, пока остановится. Сейчас — невозможно. Как остановимся — может быть…. Будет зависеть от того, куда нас протащат. Хорошо бы оказаться на тот момент подальше от центра событий. Вы должны были уходить, когда я вас просил. Есть обстоятельства… Ваш риск — не оправдан…

Павел покосился на Серго с лёгкой неприязнью: жалеть о том, чего не случилось, являлось, по мнению управдома, дурным тоном. Что уж теперь — после драки махать кулаками. А если не так? Если драка — впереди? Какой у них у всех шанс — не победить — хотя бы уцелеть? Сеньор Арналдо и Тася окажутся, попросту, обречены, да и у остальных — не факт, что получится вырваться из окружения. Тем более что Третьяков не только не стремился покинуть толпу — он ускорил шаг и напор, рвался туда, куда и все. Павел опасался оставить своим попечением алхимика. Хотя осознавал: нужно, пока не поздно, догонять «арийца», требовать от того, чтобы образумился, отказался от самоубийственной затеи.

Грузовики остановились. С того места, где теперь находились чумоборцы, уже удавалось различать рёв двигателей, доносившийся через многоголосый гомон. Фуры выстроились в ряд — оказались повёрнуты ветровыми стёклами кабин — к Павлу и компании. Но тут же принялись пятиться, разворачиваясь. Это казалось удивительным: многотонные неуклюжие левиафаны выполняли манёвр разворота посреди толпы, двигались задним ходом — и не причиняли никому вреда. Ловкость, с какой люди убирались у них с пути, — отбегали в сторону, оттесняли соседей, — походила на демонстрацию работы некоего коллективного разума. Взбудораженные, больные и жалкие манифестанты вдруг научились действовать с муравьиной слаженностью.

Грузовики тяжело присели на рессорах — и замерли — теперь уже окончательно. Они тоже показали потрясающую, почти цирковую, синхронность — и развернулись и остановились — все трое — практически одновременно. И так же одновременно со стенок их кузовов упал брезент.

На мгновение над площадью воцарилась абсолютная тишина. Пожалуй, даже на пару мгновений. Первое понадобилось людям, чтобы разглядеть дар, с которым явились грузовики. Второе — чтобы осмыслить, насколько этот дар ценен. И вдруг — расходясь от машин широкой волной, по Красной площади и Васильевскому спуску медленно начало расходиться ликование. Павел не понимал его причины. Он поднёс бинокль к глазам.

Он увидел…

Оружие!

После того, как упал брезент, грузовики превратились в длинные платформы на колёсах, и эти платформы ломились от оружия. Но какого! Более нелепого и пугающего арсенала Павлу не доводилось видеть никогда в жизни. На платформах высокими горами были навалены: ножи, тесаки, топоры, косы, кувалды, молотильные цепы, железные рёбра арматуры, вилы, ломы, даже диски циркулярных пил. И всё это — проржавелое, будто десятилетиями лежало в мокрой трясине гнилого болота. Павлу казалось: со всего этого до сих пор стекает рыжая вода. Манифестантам предложили вооружиться ржавым железом. Всеми видами ржавого мерзкого металла. Павел не удивился бы, если б, помимо крупных, на платформах обнаружились и малые железные формы: гвозди, скальпели, опасные бритвы. Оружие внушало страх. Рационально объяснить себе его причины у Павла не выходило. Если рационально — над причудой Вьюна — или кого-то ещё, кто загружал фуры металлическим хламом, — следовало посмеяться. Пожалуй, для Особого Комитета это была хорошая новость: вместо автоматов и гранат бунтари вооружатся никчёмными ножами. Но Павла она не радовала. Ему, отчего-то, вдруг явственно представилось: люди, с перекошенными от злобы лицами, набрасываются на него с этими огрызками — и не убивают сразу; не пресекают его жизнь одним ударом, или одной милосердной пулей, — а перепиливают тупыми ржавыми лезвиями руки — в локтях — именно в локтях — и ноги — в коленях — именно в коленях. Кромсают, а дело не идёт: ножи не в состоянии рассечь кожу, а уж тем более жилы — потому его даже не режут — забивают насмерть ножами. И ржавчины, при этом, с лезвий сыплется столько, что, смешиваясь с кровью, она образует отличные чернила — хоть сейчас пиши прокламацию или поэму.