Энн Райс - Скрипка

Он попятился.

— Не смей.

— Почему же? Разве ты растаешь, если выпустишь ее из рук?

— Она моя! — выкрикнул он. — Я забрал ее с собой в смерть, и со мной она останется. Я больше не спрашиваю почему. Я больше вообще ни о чем не спрашиваю.

— Понятно. А что, если ее сломать, разбить, разнести в щепки?

— Не получится.

— А на мой взгляд, может получиться.

— Ты глупа и безумна.

— Я устала, — сказала я. — Ты перестал лить слезы, и теперь моя очередь.

Я отошла от него и открыла дверь в столовую. С порога мне были видны задние окна дома, а за ними высокая лавровишня возле забора перед домом священника, яркая листва вспыхивала в электрическом свете, подрагивая под порывами ветра. А ведь в этом огромном скрипучем доме я даже не заметила, что дует ветер, и только теперь услышала, как он стучит ставнями и пощелкивает полами.

— О Господи!

Я стояла спиной к скрипачу и слушала, как он осторожно подходит ко мне, словно просто желая оказаться рядом.

— Да, поплачь, — прошептал он. — Что в том плохого?

Я посмотрела на него. В эту секунду он казался настоящим, почти теплым.

— Предпочитаю другую музыку! — сказала я. — Ты сам знаешь. А это маленькое дело ты превратил для нас обоих в ад.

— Неужели ты думаешь, что есть связь прочнее? — искренне удивился он. И вид при этом у него был совершенно простодушный. — Что я, находясь на более продвинутой стадии чувств и жизни, мог бы купиться на что-то вроде любви? Нет, в любви для меня недостаточно накала. Во всяком случае, с той ночи, когда я покинул земной мир, прихватив с собой этот инструмент.

— Продолжай. Тебе тоже хочется поплакать. Так дай волю слезам.

— Нет! — Он попятился.

Я снова уставилась на зеленую листву. Внезапно огни погасли. Это кое-что означало. Это означало, что пробил определенный час, когда огни автоматически выключаются в одном месте и включаются где-то в другом.

В доме было тихо. Алфея и Лакоум спали. Нет, у Алфеи сегодня выходной, она не вернется до утра, а Лакоум ушел ночевать в комнату в подвальном этаже, где можно было курить и быть уверенным, что дым меня не потревожит. Дом был пуст.

— Нет, нас здесь двое, — прошептал он мне в ухо.

— Стефан! — Я произнесла его имя так, как делала это мисс Хард и: с ударением на первом слоге.

Лицо его разгладилось и оживилось.

— У тебя такая короткая жизнь, — сказал он. — Почему бы тебе не пожалеть меня за мою вечную муку?

— Что ж, тогда сыграй мне. Сыграй и позволь помечтать и вспомнить, не завидуя тебе. Или я должна испытывать ненависть? Может, на этот раз тебе хватит моих невзгод?

Он не мог это вынести. У него был вид истерзанного ребенка. Я как будто ударила его наотмашь. А когда он все-таки взглянул на меня, то глаза у него были остекленевшие, губы дрожали.

— Ты был совсем юн, когда умер, — утвердительным тоном произнесла я.

— Гораздо старше твоей Лили, — с язвительной горечью, но при этом едва слышно ответил он. — Что тебе сказали священники? Что она даже не достигла возраста, когда имеют право выбора?

Мы смотрели друг на друга. Я держала ее на руках и слушала не по годам умную болтовню, где находчивость и ирония порождались болью и лекарствами, развязывающими язык, такими как дилантин. Лили, моя красавица, поднимала стакан вместе со всеми друзьями во время тоста, ее головка абсолютно лысая, улыбка такая прелестная, что даже спустя много лет я представляла ее очень ясно, за что была благодарна. Да, пожалуйста, пусть она улыбается. Я хочу видеть ее улыбку и слышать ее смех, словно что-то или кто-то весело скатывается под горку. Вспоминаю разговор со Львом. «Мой сын Кристофер смеется точно так же, заливчато и звонко!» Так говорил мне Лев, звоня по телефону из другого города еще до рождения близнецов. Челси тогда была рядом с ним, и мы все трое плакали от счастья.

Я медленно прошлась по столовой. Все огни в доме были должным образом выключены на ночь. Оставалось гореть только бра возле двери в мою спальню. Я продрейфовала мимо и вошла к себе.

Он не отставал от меня ни на шаг, молча следуя за мной огромной тенью, огромным плащом абсолютной тьмы.

Но затем я взглянула в его беспомощное лицо и подумала: «Боже, прошу тебя, пусть он об этом не знает, но он такой же, как все остальные, кто, умирая, нуждался во мне. Я говорю так, не просто чтобы побольнее уколоть его или оскорбить. Я говорю правду. Он в изумлении не сводил с меня глаз. Мне нестерпимо захотелось снять с себя одежду — бархатную накидку, шелковую юбку, — мне захотелось скинуть все, что меня связывало. Я жаждала надеть просторный халат, скользнуть под одеяло и погрузиться в сон, в котором увижу могилы своих мертвых и… И много что еще… По телу разливалась теплота, но не усталость, нет, я не чувствовала ни малейшей усталости. Наоборот, я настроилась на битву, словно впервые уверилась в победе! Но что это будет за победа и будет ли он страдать? Неужели мне так нужно победить того, кто так груб, зол и вообще не из этого мира?