Энн Райс - Скрипка

Лили всхлипывала. Подбежав к нему, она осыпала его градом ударов и потянула за руку.

— Перестань, оставь мамочку в покое. Мамочка. — Она раскинула ручки.

Наконец я посмотрела ей прямо в глаза, я посмотрела прямо ей в глаза и заиграла о них на скрипке, я играла, не обращая внимания на ее слова, и я слышала их голоса и видела, как они передвигаются, а потом я отвела свой взгляд. Я потеряла чувство времени, у меня осталось только чувство музыки.

Я видела не театр, который отчаянно хотела увидеть, я видела не призраков, которых он отчаянно пытался представить мне; подняв глаза, я представила тропический лес под небесным дождем, я видела сонные деревья, я видела старый отель, я видела его и играла о нем, я играла о ветках, тянущихся к облакам, я играла о Христе с распростертыми руками, я играла о сводчатой галерее вокруг старого отеля и видела окна с желтыми ставнями, запятнанными дождем. Дождь. Дождь.

Я играла обо всем об этом, а затем о море, о, да, о море, не менее чудесном, неспокойном, блестящем, невозможном море с его призрачными танцорами.

— Если бы только ты была настоящей.

— Мамочка-а-а! — закричала она так, словно кто-то причинял ей невыносимую боль.

— Триана, ради всего святого! — взмолился отец.

— Триана, — сказал Карл, — да простит тебя Господь.

Она снова закричала. Я не смогла удержать эту мелодию моря, этот триумф волн, и музыка теперь вновь растворилась в гневе, потере, ярости; Фей, где ты, как ты могла уйти; Господи, папочка, ты оставил нас одних с мамой, но я не буду… не буду… мама…

Лили вновь вскрикнула!

Я была готова сломиться.

Музыка рвалась вверх.

Передо мной возникла другая картина. Когда-то давно у меня родилась мысль, совсем простая, но еще неясная — может, даже мыслишка, и теперь она снова возникла, пришла ко мне вместе с омерзительной картиной окровавленной белой прокладки, лежащей возле включенной горелки… Менструальная кровь, кровь, кишащая муравьями, а затем рана на голове Роз, когда я хлопнула дверью, после того, как мы порвали четки, и та кровь, которую откачивали вновь и вновь у папочки, у Карла, у Лили. Лили плакала, Катринка плакала. Кровь из головы мамы, когда она упала… Кровь. Кровь на грязных прокладках и на матрасах, когда мама ничего на себя не надевала.

Так оно и было.

Нельзя отрицать дурные поступки. Нельзя отрицать кровь, которая на твоих руках или на твоем сознании! Нельзя отрицать, что жизнь полна крови. Боль — это кровь. Дурной поступок — это кровь.

Но кровь бывает разная.

Только часть крови льется из ран, которые мы наносим нам самим или друг другу. Та кровь течет ярко, словно обвиняет и грозит унести с собой жизнь раненого, та кровь… блестит, это священная кровь, кровь Нашего Спасителя, кровь мучеников, кровь на лице Роз, и кровь на моих руках, кровь содеянныхпроступков.

Но есть и другая кровь.

Есть кровь, что течет из утробы женщины. Это не признак смерти, а всего лишь величайший плодородный источник — река крови, способной в определенный момент породить человеческое существо, это живая кровь, невинная кровь, такой она и была на прокладке, под роем муравьев, в грязи и запустении, именно та кровь, льющаяся без конца, словно из женщины, выпустившей из себя темную тайную силу, создающую детей, выпустившую из себя мощный поток, принадлежащий только ей одной.

Именно такой кровью я сейчас истекала. Не кровью от ран, которые он мне нанес, не кровью от его ударов и пинков, не кровью от царапин, которые он сделал, пытаясь отобрать скрипку.

Это была кровь, о которой я пела, сделав свою музыку этой кровью, и она текла, как эта кровь; именно эту кровь, по моим представлениям, наливали в потир во время причастия, здоровая, сладостная женская кровь, это невинная кровь, способная в определенное время стать вместилищем души, кровь внутри нас, кровь, которая создает, кровь, которая убывает и вновь течет, без жертв и увечий, без потерь и разрушений.

Теперь я слышала ее, эту свою песню. Я слышала ее, и казалось, что свет вокруг меня широко разлился. Мне не нужен был такой яркий свет, и все же он был такой чудесный, этот свет, поднимавшийся к перекрытиям, которые, как я знала, находились над головой, и, открыв глаза, я увидела не только огромный зал, заполненный зрителями, я увидела Стефана, и свет находился прямо за ним, а Стефан все равно продолжал тянуть ко мне руки.

—Обернись! — сказала я. — Стефан, обернись! Стефан!

И тогда он обернулся. В луче света стояла фигура, коротенький, коренастый человечек нетерпеливо подзывал Стефана. Идем. Я взяла последний аккорд.