Виктор Точинов - Графские развалины

К реализации первого пункта своего плана он приступил немедленно. И немедленно план дал трещину.

— Они все нездешние, кроме последнего, — сказал Козырь в ответ на вопрос о сторожах-предшественниках. — Рабочие из Молдавии. Где их сейчас найти, понятия не имею. Сам знаешь, прописки местной у них нет, начинается где-нибудь новая стройка — туда откочёвывают.

Зато Валя Пинегин — заодно выяснилось, что был он студентом, решившим подработать летом, — находился неподалёку. Лежал в Царском Селе, в больнице, с диагнозом ОЧМТ (открытая черепно-мозговая травма). Паршивый, честно говоря, диагноз.

Потом Кравцов вспомнил одну деталь своего ночного кошмара и спросил:

— Слушай, помнишь Шнурка? С нами в те годы тусовался?

— Помню… А что?

— Да вот видел мужика издали, показался смутно знакомым, не знаю: он? не он? — соврал Кравцов, напряженно ожидая ответа Пашки. Однорукого Шнурка он видел не издали, очень даже близко… Но отнюдь не наяву. И надеялся, что тот ныне обитает где-то за тридевять земель, мало ли куда могла зашвырнуть жизнь человека за пятнадцать лет… А еще хотелось надеяться, что с руками у Шнурка всё в полном порядке.

— Наверное, он, — безмятежно сказал Пашка. — Шнурок ведь тут, в Спасовке, ошивается. Раньше-то всё на Север мотался, на лесоповал, вахтовым методом…

— А почему перестал? — спросил Кравцов, надеясь, что в голосе ничего не дрогнуло. Он уже знал ответ.

— Да попал под бензопилу по пьяни… Ну и вернулся с одной рукой. И всё горе заливает, остановиться не может…

Кравцов, уже больше для проформы, уточнил, какую руку оставил Шнурок в далекой республике Коми. Выяснилось — правую. Именно правой не хватало у персонажа сегодняшнего сна…

Пашка уехал. Кравцов сходил на пруд, с плотика-мостка почистил рыбу, — машинально, думая о Шнурке и его потерянной конечности.

Кравцов ожидал, что его скептически настроенное альтер эго заведет знакомую песню: дескать, ты от кого-то слышал про жизненную драму Шнурка, слышал и забыл, а когда мозг генерировал образы сновидения, то…

Но скептик молчал. Надо думать, что такое количество совпадений и забытых, а затем внезапно всплывших фактов оказалось и для него избыточным.

Кравцов вернулся в вагончик, запихал добычу в морозилку… Дверцу холодильника, кстати, открывал с готовностью к любым сюрпризам. Обошлось.

Потом он решил сделать приборку в своём рабочем кабинете — проще говоря, в бригадирской. И почти сразу натолкнулся на толстую тетрадь в черной коленкоровой обложке — лежала на краю стола, спрятавшись под распечатанным черновиком триллера. Кравцов совсем про нее позабыл, не сразу вспомнил даже, где отыскал её, когда погас свет, — на верху украшавшего кухоньку фанерного подобия буфета. Открыл он тетрадь без особого любопытства, не рассчитывая найти ничего более интересного, чем записи какого-нибудь прораба по учету выданных брезентовых рукавиц…

На титульном листе стояло: «В. Пинегин, гр. 339». И название какого-то предмета, густо зачёркнутое, Кравцов разобрал лишь первое слово: «Основы…»

Примерно пятой части страниц в начале не хватало. Понятно. Не отличавшийся особым прилежанием студент Валя Пинегин начал вести конспект и забросил нудное занятие, выдрав использованные листы, — с широким внедрением в быт ксероксов конспектированием занимаются ныне один-два студента из группы…

Дальше шли исписанные страницы — около двадцати. Там могло быть всё, что угодно. Черновики писем к любимой девушке и мысли по поводу прочитанных книг, полное собрание эротических сновидений и роспись личных доходов и расходов… Но Кравцов, ещё не начав читать, был уверен, что ухватился за кончик нити. Куда она приведет, непонятно; больничная койка и диагноз ОЧМТ не самый ещё худший из возможных вариантов. Но всё-таки лучше, чем блуждать в темноте на ощупь…

Через несколько минут Кравцов понял: он с ума не сходил.

Валя Пинегин, очевидно, тоже.

А если они оба все же спятили, то с подозрительно схожими симптомами.

Тогда — восемь лет назад — Гном и сам не понимал до конца, как он относится к ночным визитам матери в свою койку.

Страх прошел — трудно бояться того, что наступает с регулярной неизбежностью, как заход солнца (критические дни для Марьяны Гносеевой препятствием отнюдь не служили, и даже если она валялась пьяной в лежку — приходила под утро, чуть оклемавшись).

Боль — если он заканчивал раньше матери — оставалась. И если заканчивал намного раньше, то весьма сильная. Но постепенно он научился сдерживаться — широко раскрыв глаза, смотрел на её нависшее тело, старался дышать размеренно и редко, и думал о чём-нибудь особенно неприятном, случившемся минувшим днём и ожидаемом завтра. Нередко это помогало. Открыв (с помощью старших товарищей) существование мастурбации, Гном вообще снял остроту проблемы. Одного вечернего сеанса обычно хватало, чтобы избежать оргазма, лежа под матерью, и избавиться от последующих неприятных ощущений.