Виктор Точинов - Графские развалины

Кравцов не хотел, совсем не хотел приближаться к руинам — из-за старых мрачных историй и из-за свежего происшествия с Валей Пинегиным, — но зачем-то пошел туда. Пошел утром, часа через два после рассвета.

На утреннем небе творилось нечто непонятное.

Затяжной дождь шел позавчера весь день, и Кравцов провел его безвылазно в своем вагончике, за компьютером, — сочинил, для разминки и тренировки, небольшой, около авторского листа объемом, триллер о летучей мыши-мутанте. Тренировка прошла более чем успешно. Писалось легко, как встарь. Тем более что Кравцов знал — уж этого персонажа повстречать в реальной жизни не придется. Летучие мыши, к слову, в графских развалинах не гнездились — надо думать, из-за отсутствия перекрытий.

Следующий день — вчерашний — выдался сухим, хотя тяжелые тучи ползли по небу, собираясь разродиться дождем, но так и не разродились, Кравцов съездил в город и вернулся обратно посуху.

Сегодня же тучи побледнели, больше не выглядели налитыми влагой, кое-где в них появились белесые разрывы.

Сквозь один из таких разрывов пыталось светить солнце. Само оно не виднелось, но его лучи, проходя через сероватую небесную пелену, приобрели неприятный желтый оттенок — и как-то передавали его всему, на что попадали. Неуловимая желтизна примешивалась ко всем окружающим краскам.

Казалась, что мир снят камерой с установленным светофильтром — и Кравцов смотрит сейчас кино. Немое кино — звуки в этой странной желтизне вязли не менее странным образом. Они должны были доноситься до руин — рев грузовиков, штурмующих шоссе, взбирающееся на Попову гору; шумы фабрики «Торпедо», где началась уже смена; прочие звуки рано просыпающегося села, — но не доносилось ничего.

Похоже, весь мир существовал сегодня чуть в другом измерении, чем графские развалины, — и акустические колебания не могли преодолеть желтоватый разделительный барьер. Люди тоже — Кравцов не видел никого на дорожках и тропках, протоптанных через бывший парк.

Он подошел к дворцу почти вплотную — но почему-то не решался ступить на груду, спрессованную из суглинка, битого кирпича, еще каких-то мелких обломков, — по ней можно было легко войти внутрь через зияющий проем не то боковой двери (остатки портика главного входа находились в стороне), не то громадного окна.

Здание выглядело спокойным и мирным. А может быть, просто выжидающим . Кравцову казалось, что он слышит негромкий голос: ну что же ты остановился? не бойся, заходи, сюда заходят многие, и некоторые даже выходят обратно …

Он сделал шаг, второй, третий… — и оказался внутри. Почти внутри — остановился в нише окна (или все же двери?) — как на последнем рубеже, с которого можно повернуть обратно. И внимательно смотрел в чрево каменного монстра — словно надеялся разом увидеть там ответы на загадки последних дней.

Всё внутри походило на то, что сохранилось в его воспоминаниях, и в то же время выглядело иначе. Кравцов прекрасно знал, что в детстве предметы и места кажутся всегда больше и обширнее, чем увиденные позже, глазами взрослого.

Люди смотрят и удивляются: неужели эта лужайка двадцать лет назад представлялась им широким полем? Неужели эта смешная оградка была таким высоким и непреодолимым препятствием?

Он знал это — и всё равно поразился тому, как выглядели изнутри графские развалины.

Дворец казался БОЛЬШЕ ПРЕЖНЕГО.

Кравцов готов был поклясться, что мальчишкой, встав на цыпочки, мог дотянуться до свода оконной ниши, где сейчас стоял. Теперь не стал и пытаться проделать это с вымахавшим до размеров двери окошком…

Проем увеличился, разрушаясь? Сохранив ту же правильную форму?

Ерунда.

Скорее он просто перепутал вход. Хотя казалось, что в детстве они лазали именно через это отверстие. Конечно, перепутал, пятнадцать лет прошло всё-таки… Впрочем…

Он поднял глаза. Перекрытий над головой не было, он скользил взглядом по стене второго этажа — там, как и на первом, участки с сохранившейся желтовато-белой штукатуркой чередовались с красно-черными пятнами обнажившегося кирпича. Кравцов прекрасно знал, куда надо смотреть, но не спешил перевести взгляд. Неторопливо вглядывался в надписи, сделанные краской. И старые, с трудом читаемые, и новые — эти, по всему судя, делались баллончиками-распылителями. Полезное новшество, карабкаться наверх с банкой и кистью труднее и опаснее…

Граффити оказались достаточно убористые — особо не размахнёшься, стоя на крохотном уступчике и цепляясь за едва заметную выбоинку… Но на чистом месте — очень высоко, почти под гребнем — в гордом одиночестве темнели шесть больших, широко расставленных букв.