Андрей Столяров - Некто Бонапарт

Парацельс спал в последней повозке, под брезентом. Интересно, где он достал брезент? Милн растолкал его, и Парацельс, продрав слипшиеся веки, тоже спросил:

— Ну как?

Плохо, — ответил Мили, не вдаваясь в подробности. — У тебя вода есть? — Взял протянутую флягу. — Брезент я, пожалуй, тоже заберу, — добавил он.

— Сутки хотя бы продержитесь? — тоскливо спросил Парацельс.

— Вряд ли.

Милн вернулся и укрыл Жанну. Положил флягу рядом с ней, под руку.

— Есть хочешь?

Жанна покачала головой. Говорить не могла. Он все-таки, присмотрев участок помоложе, вырезал ножом губочный дерн и подал его, перевернув желтой съедобной мякотью. Жанна лизнула приторный сок.

— Вчера, — сказала она.

— Завтра, завтра, — ответил он. — Не разговаривай, тебе нельзя.

Жанна дышала со свистом. Она никак не могла выздороветь. К Помойке надо привыкнуть — иная биосфера. Милн сам болел неделю. И другие болели. Но у Жанны адаптация протекала особенно тяжело.

Патриарх, едва волокущий ноги, сказал:

— Этот мир уже погиб. Мы присутствуем на его похоронах, — вяло махнул рукой на желтую мокрую цепь повозок. — Траурный кортеж. Там… там… та-рам… там… та-рам…

— Хотите пить? — спросил его Милн, доставая флягу. — Вы должны довезти ее, вы мне обещали.

— Хочу, — сказал Патриарх. — Но не буду. И не считайте меня лучше, чем я есть, мы все — мертвецы, затянутые преисподней.

Милн опять обернулся, ему не нравились сполохи. Они явственно, цветной гармошкой растянулись вдоль горизонта. Это могло означать только одно: жидкая оборона Босха прорвана, и ударные части Хаммерштейна устремились на Север.

Его место было там.

— Наверное, Помойка создает хроноклазм — воронку, компенсируя наши перемещения во времени, — уныло сказал Патриарх.

На другом краю неба, точно отблеск еще одного проигранного сражения, занимался день. И гул его катился по степи, нарастая.

— Воздух! — закричал Апулей.

В тот же момент Милн увидел четкие звенья, идущие над рассветом, распластав крылья. Передние уже клюнули вниз.

— Ложись!

Люди выпрыгивали из повозок. Серия осколочных, раздирая уши, легла прямо на табор. Вздыбились щепастые доски. Дико заржала кобыла с перебитыми ногами. Укрыться в голой степи было некуда. Милн придавил Жанну к земле, к теплой губке, из которой исходил резкий и горький запах. Запах смерти. Он видел, как волной подбросило Апулея и тот, раскинув ноги, медленно крутанулся в воздухе. Их тут всех перестреляют! Легла серия зажигалок, разбросав вокруг тучи фосфорных брызг. Губка дымилась, но не горела. Кто-то дернул Милна за плечо. Он оглянулся. Рукав был взрезан. Наверное, осколок. Привязанный к повозке Пегий пятился и храпел. Парацельс, поднявшись во весь рост, нацепив на шест свою белую рубашку, размахивал ею:

— Сдаемся!

— Дурак! Здесь в плен не берут! — крикнул ему Милн.

Парацельса перебило наискось красной пулевой плетью. Жанна обнимала Милна за шею и целовала в губы, бессмысленно и горячо: — Мы умрем вместе? Да? Я так и хотела!.. — Заходило следующее звено. Это был конец. Он видел дырчатые решетки лопастей, нацеленные на него. Ближайший родник вдруг выплюнул зеленую струю плазмы, которая, как жаба, мгновенно языком слизнула с неба тройку самолетов. И еще дальше — заплескались зеленые кудри. Целый лес. Уцелевшие штурмовики, надсаживая моторы, паническими свечками вонзились в зенит. Наступила тугая тишина.

— Мы живы? — спросила Жанна. Она не верила. — Мы живы, живы, живы…

Милн, поглаживая хрипящего Пегого, прыгал — ногой в стремени. Оттолкнул землю и перевалился в седло. Пегий шарахнулся.

— Я умру без тебя! — крикнула Жанна.

Она лежала среди раздробленных повозок и тел. Кое-кто шевелился. Курились воронки. Дождь Тек по лицу. Он знал, что все равно опоздает, но жестоко теребил коня. Он не ожидал, что сопротивление лопнет так быстро. Он все-таки рассчитывал еще на сутки, чтобы уйти в глубь Помойки, под прикрытие болот. Позавчера Хаммерштейн, собрав на южном выступе кулак из трех армий, нанес рассекающий удар, имея целью выход на рубеж Праты. Они хорошо подготовились, артналет был страшен, и новые лазеры выжигали почву в луче до двух километров при каждом выстреле. Милн знал о наступлении, но Помойка находилась в ремиссии: маслянистая плазма спокойно блестела в родниках и в бездонных трясинах. Фронт был разрезан на десять кровавых кусков, танки вырвались на оперативный простор, а вслед за ними в образовавшиеся бреши, закрепляя успех, хлынули грязно-серые колонны пехоты. Выбора не было. Милн, как щепотку соли, швырнул в бушующий лазерный костер колонию Босха, лучших сенсоров, способных выжать плазму даже из камня, а Боливар, забрав остальных, пошел на Север, чтобы активировать болота.