Андрей Столяров: Некто Бонапарт

Милн сухо сказал:

— Разве я отказываюсь работать на вас? Я не отказываюсь. Но Жанна пойдет со мной.

— Жозефиной Богарнэ? — ядовито спросил Патриарх. — Нет, Милн. Жанна останется здесь, тогда мы будем уверены, что вы обойдетесь без самодеятельности. Обещаю вам, с ней ничего не случится.

Милн немного подумал.

— У меня вопрос, — сказал он.

— Пожалуйста.

— Что происходит с теми людьми, которых мы замещаем?

Патриарх выпятил нижнюю губу.

— Вы играли в бильярд, Милн? Шар бьет по шару? Мы вышибаем их дальше в прошлое. Если хотите — да! — убиваем их!

— Хорошо, — сказал Милн. — Но давайте быстрее. Надоело. И не думайте, что вам удастся обмануть меня. Пока я не буду уверен, пока я не буду уверен до самого конца…

— Не беспокойтесь, — устало сказал Патриарх, — получите свою Жанну.

Он был разочарован. Неужели они ошиблись? Настоящий Наполеон при упоминании о Жанне просто бы пожал плечами.

— Завтра же начинайте подготовку, — приказал он.

— Сегодня же, — ответил ему Милн.

Обоих привезли вечером, когда остывающее солнце, потрескивая, уходило в длинные темно-зеленые тучи на горизонте и багровые тени протянулись от ворот через весь двор. Чингисхан сдался сам, не выдержав жажды, и его прикончили дезертиры, а Праксителя загнали в здание вокзала, под искореженную арку, у него был пистолет, он отстреливался, а когда патроны кончились, бросился с пятиметровой высоты на бетонную площадь.

Милн сидел у окна и видел, как черный «пикап» с кровавыми, грубо намалеванными крестами въехал во двор и санитары в серых халатах выкатили из него носилки.

— «Скорая помощь», — сказал кто-то.

Все побежали. И Милн побежал тоже. Но в коридоре пропустил других и, прижавшись к пластиковой стене, осторожно кося по сторонам, прочел записку. Записку только что сунул раздатчик — не глядя, хмурыми руками: «Встретимся в преисподней». Подписи не было. Он скатал крохотный промасленный шарик и проглотил его.

Преисподняя!

Механизм запуска таков, что кандидат должен быть обязательно идентичен темпору — месту персонификации. Это возможно в двух случаях: если уходишь в повтор — в собственное прошлое, тогда совмещаешься с самим собой, идентичность полная. И второе — когда идешь по программе и замещаешь реальное историческое лицо, подобие которому достигается в результате подготовки.

Вот и все. Третьего пути нет. Третий — преисподняя.

Он спустился во двор и вместе со всеми подошел к тому, что лежало на носилках.

Авиценна, немного впереди, сжимал слабые кулаки.

— Зачем уродовать? — тихо говорил он. — Убили бы — просто…

Старший санитар, закуривая, охотно объяснил:

— А чтобы веселее было смотреть. Ты сбежишь, и с тобой то же будет.

— Мразь. Тупое мужичье, — сказал Авиценна.

Между кучкой санитаров с автоматами и толпой было метра три неживого пространства.

Непреодолимый барьер.

— Превратили страну в Помойку, а теперь — что? Тушенкой вас кормить? — сказал старший.

Санитары глядели угрюмо. Как голодные волки. Крикни им — разорвут. Их набирали из фермеров, и они люто ненавидели городских за то, что земля не родит, за то, что сын в армии, за то, что пришлось бросить распаханную отцовскую ферму и перебраться в город на благотворительные подачки.

Милн взял Авиценну за локоть и втянул обратно:

— Не связывайся.

— Ладно, — сказал Авиценна. — Пойдем ужинать.

Грюневальд, стоявший рядом, наклонился к ним:

— Австриец что-то затевает. Весь третий сектор не вышел на занятия.

— Наплевать, — сказал Авиценна. — Хоть бы они сдохли, паразиты.

И пошел через двор — тощий, нескладный, метя пыль полами стеганого халата.

— Не нравится мне это, — бубнил Грюневальд. — Ты слышал, что изменили план запусков?

— Я иду вне очереди, — рассеянно ответил Милн. — Извини, Грюн, мне пора. — Догнал Авиценну и насильно повернул его за угол, где была глухая стена. — Слушай, Авиц, что такое преисподняя?

У Авиценны вспыхнули черные восточные глаза на худощавом лице…

— Откуда ты знаешь?

— Знаю, — сказал Милн.

— Это старт в ничто, уничтожение оттуда не возвращаются…

Негромко хлопнуло над крышами, и в темное небо к первым игольчатым звездам взлетел красный комок ракеты. За ним — еще два. Диким трехглазым божеством повисли они над Полигоном, исторгнув неровный свет. Все сразу исказилось, как в кривом зеркале. Закричало множество голосов. Побежали какие-то люди — вниз и вверх.

— Кажется, финал, — сказал побледневший Авиценна.