Игорь Резун - Мечи свою молнию даже в смерть

– Где тут у вас система номер три? – деловито спросила женщина, внимательно разглядывая тумблеры на настенном щитке. – А то гости могут пожаловать… проводить в дальний путь. Хотя не трудитесь. Я уже нашла.

Голым кулаком она резко ударила по одному из окошечек, звякнуло посыпалось стекло, и ее красивая рука окрасилась кровью. Женщина посмотрела на Сысолятина, усмехнулась, вынула из окровавленной ладони острый кинжальчик стекла, а потом еще раз усмехнулась и, высунув розовый язычок, аппетитно слизнула свою же кровь. Затем она сжала пальцами два тумблера и дернула их вниз. По периметру аэродрома вспыхнули разбросанные по кустарнику малозаметные миниатюрные голубые маячки. Теперь любое пересечение периметра авиабазы даст о себе знать взрывом упрятанных в траве свето-шумовых гранат.

Лежащий Сысолятин наконец смог двигать челюстью. Но сил у него хватило лишь на короткое и искаженное:

– Ц… цу… цука!

Женщина покачала головой.

– Вы правы, капитан! Кем я только не была в этой жизни… Всего доброго!

И эта босая ступня с очень развитыми, длинными пальчиками поднялась на секунду над лицом Сысолятина, открыв безупречную пятку, которая показалась ему громадной, а потом опустилась на его горло и надавила. Послышался треск ломаемых хрящей и бульканье. Голова раненого свесилась набок, как у сломанной куклы, и перестала шевелиться.

Женщина брезгливо отерла голую подошву о зеленый китель лежащего капитана, потом достала из кармана миниатюрный передатчик и покинула КПП, говоря кому-то негромко:

– Готовьте коридор… Через двадцать минут взлетаем.

Майор Шмальц, отдуваясь, поднялся на последнюю ступеньку гриба диспетчерской, выросшей посредине аэродрома. Из плохо промытых ее окон были хорошо видны казармы, где сейчас спали пятьдесят человек роты аэродромного обеспечения, круглые ангары ГСМ, целое поле с разукомплектованной техникой – мертвые лопасти винтов, облезлые фюзеляжи. Сзади поднимался тот самый чертов молчун-сержант. Откуда его выкопали такого? Надо будет у начштаба Онищенко спросить – вечно он как поедет за пополнением, так одних уродов наберет… Вот еще один засранец. Спит, как сурок, на боевом дежурстве. Голову в наушниках положил прямо на бумаги. Сапоги не чищены уже, наверно, с неделю. Лахудра!

– Эй! Ор-рел! – гаркнул побагровевший от злости Шмальц и даже пихнул спящего солдатика.

Но тот странно, кулем скатился набок и мягко шлепнулся со стула. Во лбу у него темнела маленькая дырочка с протянувшейся через все веснушчатое лицо, уже засохшей кровавой линией.

Шмальц дико оглянулся на сержанта:

– Это у нас что…

Но тот сделал неуловимое движение рукой, и страшный удар в живот обрушил майора на пол, застеленный казенной доской-вагонкой, такой же, как и на даче Шмальца. Потом майора подняли, поволокли куда-то и грубо всунули в кресло в глубине башни, где обычно сидел офицер-выпускающий. Сержант шарахнул в лицо Шмальца целый бачок воды, холодной, как из родника, тогда майор зафыркал, затрепыхался. Пришел в себя.

– Майор! – Он услышал женский мелодичный голос. – Времени мало, надо все делать очень быстро. Смотрите и молчите… сейчас!

Шмальц завертел головой. В метре от него стояла красивая молодая женщина с роскошными черными волосами, темноглазая, с великолепными чувственными губами. Странно, что она была в расстегнутой на несколько пуговиц форменной рубашке цвета хаки, но оттенка нежного, почти золотистого, с погонами подполковника. В разрезе отглаженной ткани трепетала молодая, сочная грудь, а ее бедра облегало нечто вроде обыкновенной простыни. И обуви на ногах женщины не было. А вот в руках у нее блестел длинный, как швабра, тонкий обоюдоострый меч.

За спиной Шмальца послышались странное сопение и топот. Женщина с мечом показала глазами: мол, туда смотри, майор! Он обернулся и окаменел.

Из кладовой башни этот самый тонкогубый сержант вытолкнул двух абсолютно голых женщин. Они молчали, потому что рты их были залеплены скотчем, глаза полны боли и ужаса, руки скручены за спиной. Похоже, их еще и избили – кровоподтеки и ссадины виднелись на бедрах, на плечах, на ногах… Одну Шмальц узнал сразу – рыжая Маринка, аэродромная буфетчица, разбитная хохлушка. Ей, наверно, досталось больше всего: живот превратился в сплошной синяк, никогда не бритые икры располосованы, а сосок правой груди отрублен, и кровь, уже засохшая на животе и икрах, оттуда еще сочилась, капая на выскобленные добела доски пола.