Крис Бекетт - Во тьме Эдема

Когда мы проснулись, было по-прежнему ясно, а в небе все так же ярко-преярко сиял Звездоворот. Мы снова тронулись в путь. Мы шагали под красными и белыми древосветами (обычно их называют просто — красносвет, белосвет, желтосвет и так далее) и иглодревами; вокруг порхали сверкающие махавоны, на которых охотились летучие мыши; деревья, как обычно, пыхтели — «пф-ф-ф, пф-ф-ф», — и все звуки сливались в мерный гул — «хммммммммммммммммм», — не смолкавший в ушах ни на минуту.

Спустя несколько миль мы подошли к прудику, полному светящихся волнистых водорослей. Новошерстки дружно скинули накидки и нырнули в теплую воду за краборыбами и устрицами. Все парни глазели на Тину Иглодрев и думали о том, до чего же она хороша: гладкая кожа, длинные ноги — так и хочется с нею переспать. Но Тина, вынырнув, подплыла прямо ко мне и протянула умирающую устрицу, которая все еще испускала яркий розовый свет.

— Знаешь, что говорят об устрицах? — спросила Тина.

Клянусь шеей Тома, она была хорошенькая-прехорошенькая, самая красивая из всей Семьи. И ей это было отлично-преотлично известно.

Еще через пару часов мы дошли до того места, где над лесом Долины Круга возвышаются горы Пекэм-хиллс, и стали карабкаться по Обезьяньей тропе, которая на самом деле никакая не тропа, а просто известный нам проход среди деревьев, покрывавших склоны гор. Здесь росли красносветы и белосветы, обжигающе-горячие иглодревы, под которыми мерцали звездоцветы, как и повсюду в лесу. Между деревьями вились ручьи, текущие из мрака и льдов наверху к Большому озеру, — холодные-прехолодные, но уже яркие, светящиеся и живые. С дерева на дерево перепрыгивали зверьки под названием «обезьяны» — мелкие, тощие, с шестью длинными руками, каждая из которых оканчивалась ладонью. Красавчик Лис сбил одну из них стрелой и был рад-радехонек, хотя там и есть-то нечего — жилы да кости, а мяса на один укус: обезьяны шустрые и в них трудно попасть из-за больших пятен на шкуре, которые то загораются, то гаснут, когда эти твари качаются на ветках древосветов.

Чем выше мы забирались, тем больше холодало. Звездоцветы пропали, деревья стали меньше, уже не видно было обезьян; только шерстяки мелькали там и сям среди стволов. Наконец деревья закончились; мы пересекли верхнюю границу леса и очутились на голой земле. Еще через некоторое время, когда позади остались даже кустарники, нашему глазу открылась вся растянувшаяся внизу Долина Круга, весь Эдем, который мы знали, залитый светом тысячи тысяч огней — от Пекэм-хиллс до Темной тени далеких Синих гор, от Скалистых гор, протянувшихся по левую руку от нас, с тлеющим вулканом Маунт-Снеллинс посредине, до густой черноты справа, где спрятались Альпы. И надо всем этим по-прежнему сияла огромная воронка Звездоворота.

Разумеется, наверху не росло деревьев, чьи светоцветы освещали бы нам путь, а стволы прогревали воздух, так что тут было темным-темно: трудно было хоть что-то разглядеть в мерцании звезд и далеком отблеске леса. А еще здесь было холодно-прехолодно. Особенно мерзли ноги. Но мы, новошерстки, подначивали друг друга добежать до самого снега. Лед обжигал, до того он был холодный, и большинство ребят, пройдя десять-двадцать шагов, с воплями неслись вниз. Но я заставил Джерри дойти со мной до гребня холма, а потом, не обращая внимания на крики Старого Роджера, который звал нас обратно, спуститься с другой стороны, так чтобы остальные нас не видели.

— Мы всем доказали, какие мы крутые, — дрожа, проговорил Джерри. На нас были только набедренные повязки да накидки из шкур, а ноги горели так, словно с них содрали кожу. — Может, хватит уже, а, Джон? Вернемся?

Мой двоюродный брат Джерри был на беремя моложе меня, — это значит, его папаша переспал с его мамашей примерно тогда, когда я появился на свет, — и очень меня любил, восхищался мной и выполнял все мои просьбы.