Сергей Шведов - На кладбище ветер свищет

На нее уже не обращали внимания… Летом и зимой по блистающей европейской роскошью улице областного города, так и летящего на всех парусах на Запад, держась у стеночки или прижимаясь к кромке тротуара, робко сторонясь преуспевших мажоров жизни, каждое утро плелась шаркающей походкой сгорбленная в три погибели фигура, которую и женщиной–то не назовешь.

Одета она была типично для своей породы нищебродов, да и саму ее можно было бы назвать их «типичным представителем», простите за бородатый литературный термин.

Линялая юбка из мохнатой ткани волочилась по земле. Под ней шаркали негнущиеся рабочие ботинки со стальными носами, чтобы в ремонтной мастерской работяге не отдавило ногу упавшей чугунной болванкой. Рваная и грязная стеганая куртка из синтетической плащевки, тоже не по размеру, всегда перетянута «монастырским вервием» — толстой веревкой из тех, на каких опускают гроб в могилу и оставляют их там же из суеверия.

Голова у этого пугала была всегда закутана в потерявший цвет шерстяной платок так, что наружу торчали только красный нос и грязный подбородок. Глазами эта тетка или бабка упиралась в землю, так что вглядеться в них никак не получится. Летом она носила рабочие трикотажные х/б перчатки, зимой натягивала на них еще и вязаные, китайские. Носков или чулок не признавала.

Типичная «калика перехожая». Какая же странница без посоха? И у этой была суковатая палка, а за плечами вместо нищенской котомки болтался пестрый школьный рюкзачок, подобранный на мусорке.

Такой все знали городскую дурочку — цыганку Азелу. Рассказывали, в молодости она была умопомрачительно красива, но тронулась умом из–за несчастной любви к русскому бандиту. Цыганский барончик, у которого она жила в безотказных любовницах еще с семи лет, своим авторитетом в криминальных кругах не уступал возлюбленному прекрасной Азелы. Разыграть ее судьбу в карты он отказался, продать за бешеные деньги — не захотел. Даже не велел отстегать неверную наложницу кнутом на конюшне, как в старое время, потому что у нынешних цыган нет лошадей.

Просто приказал поучить ее уму–разуму. Азелу сунули в мешок, к мешку привязали тяжелый камень, и скинули с обрыва в реку. Бившаяся в предсмертных конвульсиях любовница не знала только одного — к мешку, кроме камня, привязали и длинную веревку. Когда несчастная утопленница в наглухо завязанном мешке коснулась дна, ей еще дали минут пять подергаться, а потом вытянули мешок из воды за веревку на берег и откачали. Вот тогда–то некогда прекрасная Азела и тронулась умом.

Барончик ее даже не прогнал, а всего–навсего отпустил на все четыре стороны. Азела никого не узнавала и даже забыла говор местных цыган. Из табора, точнее, организованной национальной преступной группировки, ее вышвырнули свои же цыгане — кому охота ходить за дурочкой, как за малым дитем?

Так пересказывали об этом случае городские кумушки, особенно из тех, кто верил в красивую легенду о любви лишь потому, что она красивая.

Сумасшедшая Азела была не из буйных — у нее развилось что–то вроде легкого аутизма или синдрома Аспергера, дозволяющего больной пройти достаточно успешную социализацию, чтобы как–то обихаживать саму себя. В психбольнице сейчас таких не закрывают, ведь она социально не опасная. На общение с людьми идет с трудом, очень замкнута и молчалива. Иногда ходит в цыганский поселок за городом, но никогда там не остается на ночь — сумасшедшую даже свои не привечают. Никто из цыган ей не помогает, она сама себе хозяйка. Крохотную пенсию по инвалидности она, возможно, и получала, если прежде имела городскую прописку, но на нее и кошку не прокормишь. Несчастной Азеле приходилось самой добывать свое нехитрое пропитание, что было совсем не трудно. Дурочка ела все, что подадут или что отыщется на мусорке. Не пила и не курила, на одежду тоже не тратилась. Квартплата ее не обременяла — Азела обитала где–то на свалке за кольцевой дорогой. Налоговая инспекция даже не принимала во внимание ее ничтожное существование. Милиции на нее тоже было наплевать — в наркопритонах для бродяг не ночует, наркотой не торгует, не буянит, к гражданам не пристает с обычным репертуаром уличной побирушки, и то ладно.

Нищие ее не обижали, когда она садилась с протянутой рукой в самых людных местах. Ее помятая алюминиевая миска для сбора милостыни никогда не пустовала. Несчастной дурочке подавали деньгами и продуктами, а могли бросить перед ней старую обувку или кое–что из ношеного бельишка. В заведениях общепита ее частенько использовали как дармовую рабочую силу для черной работы. Подмести тротуар, полы помыть где–нибудь в подсобном помещении вплоть до туалета, мусор вынести и прочее. Она никогда не отказывалась и не обижалась, когда ей не платили за труд.