Игорь Поляков - Доктор Ахтин. Патология

– Эй, воин, иди сюда, – позвал меня один из дедов, – говорят, ты перетрахал всех баб на гражданке.

– Ну, не так чтобы всех, – попытался уклониться я.

– Да, ладно, не прибедняйся. Расскажи нам, а то, видишь, мы уснуть не можем.

Я подумал, что сидеть и выдумывать лучше, чем втираться в пол, поэтому, задумчиво глядя в темноту казармы, приступил к рассказу. Вначале дело пошло со скрипом, – Катька была какая-то вялая. Потом я, погрузившись в свои фантазии, разошелся. Оставил эту холодную рыбу (лежит, как бревно, и не шевелится) и снял такую телку. Одно только описание холеного тела заставило дедов привстать. Ноги от ушей, ягодицы двигаются в короткой юбочке, из узенькой легкой майки грудь вываливается, и набухшие соски торчат сквозь тонкую ткань. В глазах – похоть, смотрит так, как-будто год мужика не видела. Естественно, я сделал так, что она сама ко мне подошла, просто посмотрел на неё, и она моя.

– Это как? – тупо попытался уточнить Шарыкин, широкоплечий старослужащий с резко выраженными дебильными чертами лица.

– Заткнись, Шар. Давай, боец, продолжай, – уже давно сидящий на кровати сержант Никитин, нетерпеливо махнул рукой.

Я подробно и красочно описал дальнейшую оргию с применением всех тех поз, которые видел в журналах и по телевизору, нисколько не стесняясь в выборе выражений, так как видел, что чем грубее слово, тем понятнее дедам. Дежурный по наряду, младший сержант, попытался вернуть меня к мытью полов, но Никитин бросил в него тапок и он отошел. Погрузившись в свой вымысел, я даже на мгновение забыл, где нахожусь, и сказал Никитину «ты представляешь, сержант, раз за разом кончает, а в глазах все та же похоть, просто натуральный голод». Хорошо, что он этого не заметил.

Удовлетворенные деды уснули. Пока я вещал, пол за меня домыли, но дежурный решил, что отдыхать мне не положено и поставил меня на тумбочку. Это такое бессмысленное стояние на небольшом возвышении, при котором мозги свободны и, если их ничем не занять, то можно уснуть или отупеть. Я занял их писанием письма. Рассказал отцу о своем одиночестве в жизни, о том, как всегда хотел быть в любом коллективе своим, но этого у меня никогда не получалось. Я мысленно общался с отцом так, как никогда в жизни не говорил, и никогда не смогу. Даже в реальном письме, вряд ли, так напишу.

Через месяц службы с пополнением пришел познакомиться особист. Майор с пытливым взором начал издалека.

– А знаете ли вы, рядовой Ахтин, о том значении, что несет в мировом раскладе сил, Российская армия? – посмотрев на мое тупое выражение лица, понял, что ответа не будет, продолжил. – Вы, будучи призваны Родиной для защиты её рубежей от любого возможного противника, обязаны знать, что являетесь одним из винтиков в сложном механизме мирового равновесия. Сейчас, когда наша страна находится в сложных экономических условиях, каждый норовит покуситься на нашу землю.

Развалившись в кресле, он рассуждал о патриотизме и любви к Родине, затем перешел к местным проблемам и закончил прозаически:

– Ты, солдат, как патриот, обязан смотреть и слушать о том, что делают и говорят окружающие, быть наблюдательным и все запоминать, – он указующе навел на меня палец, – ведь пострадает страна, если ты не доложишь своевременно о тех или иных событиях, происходящих в части.

– Кстати, – он сделал многозначительную паузу, – как к тебе относятся старослужащие. Говори честно, обижают, заставляют работать, унижают, – его голос стал по-матерински заботлив, проникал в сознание, заставляя открыться доброму офицеру.

– Нет, – я впервые за все время общения разлепил губы, – все по уставу.

Он недоверчиво покивал головой, снова откинулся на спинку кресла и сказал:

– Я буду ждать от тебя информацию, солдат. Можешь идти.

Когда я вышел из кабинета, меня подозвал дневальный:

– Иди в сушилку, тебя там ждут.

В помещение, предназначенное зимой для сушки одежды, редко заходили офицеры не только, потому, что оно находилось в дальнем конце казармы, но и чтобы лишний раз не нарываться на наглость старослужащих.

– Ну что, расскажи нам, что ты пел особисту, стукачок трахнутый, – отслуживший один год рядовой Гвоздиков, нагло на меня смотрел. Он хотел показать, что он свой среди лениво-расслабленных дедов, считающих дни до дембеля.

– Ничего я ему не сказал.

– Что, совсем ничего, – он ухмыльнулся, – не вспоминал мамочку, не плакался ему в жилетку о своей тяжелой службе, не показывал синяки на теле, не просил защитить от неуставных взаимоотношений?