Ариша Дашковская - Опасный синдром

Сколько бы Мария ни напрягала память, она не помнила, чтобы кофейный бентли Джефа останавливался на Парк-Авеню перед Левер-Хаус, так же как не помнила себя, достающей ключи и отмыкающей дверь в свои апартаменты. Дом Марии от Карнеги-холла отделяло всего лишь шесть кварталов, и мысль о том, что по пути могло произойти нечто ужасное, казалась ей странной. Она перебирала варианты событий и не могла выбрать самый убедительный. Авария? В таком случае ей следовало быть мгновенной, чтобы Мария не успела осознать даже ее факт. Инсульт? В последнее время она пахала как проклятая. Джеф не позволял расслабиться, называя фортуну подругой изменчивой. Но никаких предпосылок к кровоизлиянию Мария не замечала. Редкие приступы мигрени по вечерам она в расчет не брала.

Мария прекрасно помнила свое имя и кем она является, но как она здесь оказалась, было загадкой, как и то, почему она оказалась именно здесь. Палата пугала ее. Она не была похожа ни на одну из тех, в которых ей доводилось пребывать ранее. В ней не было ни телевизора, ни холодильника, ни уютного диванчика для бесед с посетителями, ни стола, за которым можно перекусить. Из мебели присутствовали лишь металлическая койка с жестким прорезиненным матрасом, занятая Марией, поцарапанная тумбочка и стул. Если смотреть прямо, то взгляд упирался в огромное окно в стене, выходящее в коридор и напоминающее витрину. Нетрудно догадаться, что его назначение состояло в том, чтобы медперсонал мог следить за пациентами. Справа была дощатая облупленная дверь, вероятно, ведущая в санузел. Грязные стены буквально молили, чтобы их выкрасили как можно скорее. Это место, в представлении Марии, больше походило на приют для бродяг, чем на больницу. Почему ее доставили сюда? И куда, черт побери, смотрел Джеф?

Знает ли доктор, что с ней случилось? Он называл ее Марией. Интересно, ему сказали ее имя или сам вспомнил? Фотографии Марии часто мелькали в газетах, на обложках глянцевых журналов и украшали билборды. Тут уж Джеф постарался на славу, задавшись целью, чтобы любой, даже далекий от музыки человек имел представление, кто такая Мария Соул. Ее звезда уже десятилетие сверкала на небосклоне, и Джеф делал всё, чтобы она не закатилась. Теперь на карьере можно поставить жирный крест. Мария застонала от этой мысли.

Доктор расценил ее стон по-своему.

– Вы устали. Отдыхайте, Мария. Обещаю скоро вернуться.

Возможно, он сам уже собирался уходить, а теперь остался повод распрощаться с пациенткой. Так или иначе, он ушел, забрав свой чемоданчик и оставив ее одну в палате со ржавым пятном на потолке и мазками грязи на выкрашенных светло-желтой краской стенах.

«Отдыхайте, Мария». В этих словах она увидела издёвку. Теперь отдыхать придется долго. Джеф был прав. Фортуна – подруга изменчивая. Только вчера она была успешной пианисткой, а теперь калека. Всё, что создавалось таким трудом, рухнуло. Смысл жизни потерян. Она жила музыкой, дышала музыкой, без музыки для нее не было и жизни. Не нужно обладать медицинским образованием, чтобы понять – тело парализовано, и даже если удастся восстановить какие-то функции, играть она всё равно не сможет. Вмиг жизнь разделилась на «до» и «после». А то, что было «между», мог знать только Джеф.

Господи, Джеф! Мария устыдилась, что, оплакивая свое безрадостное будущее, она совершенно забыла о друге. Что с ним? Пострадал ли он? Теперь ей оставалось надеяться, что до прихода доктора совесть не сгрызет ее окончательно. Вот только задать вопросы доктору языком, ставшим вдруг чужим, неповоротливым, раздутым и мешающимся, было той еще проблемой. Если она хочет узнать правду, ей придется приручить собственный язык. Этим она и решила занять время до следующего визита доктора.

1.2

Время тянулось. Тягуче переливалось, как густой мед. На стрелках настенных часов повисли невидимые гири, замедляя их ход. Мысли как наглые квартиранты оккупировали голову Марии. Они теснились, метались и обрывали друг друга на полуслове. Они пугали Марию, и она рада была бы разучиться думать, чтобы не мучиться неопределенностью.

Единственное, что она представляла отчетливо – жизнь для нее закончилась, придется довольствоваться существованием, причем лишенным какого-либо смысла.

Оставшиеся годы она проведет распластавшись на шелковом белье в прекрасно меблированной спальне, пялясь в потолок и пуская слюни, иногда мыча что-то нечленораздельное. Несомненно, Джеф наймет лучшую сиделку, будет наведываться к Марии каждый день, чтобы пересказать за пять минут события своей бурной жизни, непременно чмокнув в щеку на прощанье. Люси будет печь так любимый Марией лаймовый пирог и кормить им с ложечки в каждый свой визит. Она станет для друзей обузой, обязательством, которое они возьмут на себя из чувства долга перед ней прежней. И даже догадываться не будут, что она всё та же, просто теперь заперта в тюрьме собственного беспомощного тела. Уж лучше умереть! Хотя Джеф бы с ней поспорил. Он бы сказал: «Не раскисай, Мышонок! Борись!». Знать бы зачем и будет ли толк от борьбы.