Надежда Рябоконь - Я остался на Луне

Художник, не отводя от него пристального взгляда, молча покачал головой и вышел с балкона.

– Ну, вот, – буркнул себе под нос Поэт, – обиделся, наверное.

Он уже хотел встать и пойти вслед за Художником, но тот вернулся сам.

– Вот, – он потряс куском ватмана перед носом Поэта, – это бумага, а на ней, русскими буквами шариковой ручкой нанесены стихи! И это мои собственные стихи, которые я даже показывать никому не собирался, но твоя тупость вынудила меня сделать это!

Художник с негодованием перевел дыхание и брякнулся в кресло.

Поэт, хлопая глазами, уставился на него.

– Извини-ите, – выдержав паузу, сказал он, – но в свою защиту, хотелось бы напомнить некоторым, что эти некоторые, не будем показывать пальцем, сами приучили меня к тому, что художники употребляют термин «писать», в значении – рисовать. Ф-фу-у! Ну тебя, запутал меня окончательно.

Он протянул руку к листку: – Дай!

– Полай.

Поэт прижал руки к сердцу:

– Честное благородное, одним глазком. Только полюбопытствовать.

– Сказал нет, – отвел руку Художник.

– Ну, мне же интересно. Дай прочесть, я, по крайней мере, оценю твои литературные способности.

– Уж ты оценишь…

–Ты же у меня хлеб забираешь…

– Уж, у тебя заберешь…

– Ну, хватит, – засмеялся Поэт, – хочешь, чтобы я умер от любопытства? Сказал «А», говори и «Б».

– Я стесняюсь, – потупился Художник.

– Ха-ха-ха, – от души расхохотался Поэт, – давно ты у нас такой стеснительный стал?

– Это же первое стихотворение в моей жизни. Я даже в школьные годы стихов не писал. А тут так накатило! Стою перед холстом, во мне все колобродит, а как выразить, не знаю. Сел, думал эскиз набросать, а набросал стихи.

– Я понял, понял, накатило, зреет-вызревает… Почитать дай.

– Ладно, – не обращая внимания на ироничный тон, согласился Художник, – Все-таки, твое мнение мне не безразлично. Хоть я заранее знаю, что для тебя это только рифмы.

Он протянул ватман Поэту: – На, читай. Но только после того, как я выйду с балкона. Чтоб ты меня не видел, и я тебя не видел.

Художник исчез в глуби темной комнаты. Поэт включил фонарь и стал читать.

Я остался на Луне,

Корабль поднялся без пилота,

Там, в схеме, разомкнулось что-то,

И я остался на Луне.

В ногах валяется планета,

И, как в компьютерной игре,

Без войн космических победу

Луна презентовала мне.

Дели и властвуй, – флаг забит,

Да вот слеза мешает в шлеме,

И тяжестью земной болит,

Душа и в невесомом теле.

И не завоешь на Луну,

И ей ли удивляться вою,

У всей Вселенной на виду,

С ней глобус поменялся ролью.

Он синий, как маяк во тьме,

На нем леса, моря и горы,

Мой дом, мой мир, мои просторы,

А я в скафандре на Луне.

Скафандр – мой саркофаг, могила,

Не быть мне преданным земле,

Земного грунта не хватило,

И я остался на Луне.

Теперь, и до скончанья века,

Как слово о Луне зайдет,

Так сразу вспомнят человека,

И кто-то «лунным» назовет.

Не будет почестей и званий,

Ведь лунный, это не земной,

Но верная Луна в признанье,

Мигнет Обратной стороной.

Пауза была долгой.

Наконец, Художник подал голос: – Долго читаешь, грамотей. Можно идти?

– Не надо, – сказал Поэт, – я сам приду.

Они встретились в комнате.

– Давай, критику наводи, в темноте то сподручней даже слушать, – сходу наступил Художник.

– Знаешь, что самое главное в искусстве? – спросил Поэт, – В живописи, в прозе, в поэзии, вообще в искусстве? Самое главное, это эмоциональное воздействие. И я его сейчас получил. Так что, всего доброго, я ухожу. Чувствую, накатывает. Скорей, скорей домой. Работать, работать….

– Ну, всё, – провожая друга сказал Художник, – теперь тебя неделю не выловить.

Как засядешь стихи писать…

– Стихи? – Поэт призадумался и внятно посмотрел на друга, – Не факт….

– А, что еще? – вскинул брови Художник.

– Что? Картину, естественно…, – резонно отбрил Поэт и скрылся за дверью.