Денис Калдаев - Семь миллионов сапфиров [litres]

Был ли это субъективный вывод? Безусловно. Мог ли я ошибаться? Да. Но допускал ли я возможность ошибки? Нет.

Моя жизнь вновь наполнилась смыслом.

Загнанный в угол зверь способен на все. Я стал рабом ненависти, пленником злобы, жаждущим отмщения. От меня не отступал образ Люциуса, падшего ангела, его круглые черепашьи глаза преследовали меня повсюду, однако я находил смелость смотреть в них. Он хохотал надо мной, но то был не его голос, а голос моего отца, низкий и зычный. Все перепуталось в моей голове. Месть казалась невесомой дымкой, окружающей меня, и я вдруг начал представлять одну картину расплаты за другой, смакуя каждую возможность. Я увидел себя стоящим над поверженным Люциусом, который молит о пощаде. Как я обвиваю руками его шею, а он покорно смотрит мне в глаза. Пальцы сладострастно сжимаются, доносится четкий хруст смятой гортани… Боже ты мой.

Я знал, что никогда бы на такое не пошел. Я мстил за Иону только в своем воображении. Мне не хотелось, чтобы мой враг мучился, истекал кровью, таращась вокруг себя обезумевшими глазами, и так далее и тому подобное. Нет! Это отвратительно. Если смерть и досягаема, она должна быть мгновенной. Так мне казалось. Но когда я вдруг подумал об Ионе, светлые, чудесные воспоминания заставили меня содрогнуться. Ведь я не убийца! Не преступник. Я простой парень… И тут я подумал: да, я простой парень, которого лишили счастья, лишили всей жизни!

Я долго убеждал себя свернуть с этой дорожки, но все внутри меня противилось этому. Ты должен сотворить это любой ценой, Марк, потому что иной расплаты за убийство дочери не существует. Ты слышишь меня, Марк? Впереди два дня. Зачем же ты тогда ходишь по этой земле? Очнись. Нельзя уйти просто так, ибо так ты предашь память. Все будет бессмысленно.

Иона.

Я вспоминал нашу последнюю прогулку – ярко, во всех подробностях.

Мне всегда казалось, что от нее исходит какой-то невидимый согревающий свет. И в нем чувствуется грусть, скорее оберегаемая, чем скрываемая. Идет она, скажем, по мягкому песку, мечтая о дочке, которой у нее никогда не будет, улыбается, а потом замолкает.

– У нее зеленые глаза. А еще ямочки на щечках. Мальчики всего мира без ума от нее.

Бросает на меня быстрый взгляд.

– Мы ей купим милое желтое платье, – подыгрываю я. Вспоминаю о Сью, и сердце мое больно сжимается.

– Нет, лучше голубое.

Мы идем, и пальцы ног утопают в прохладном песке. С гор спускается вечер, по воде крадется туман, стелется влажной мутью, обманывая наши чувства. Бродячий пес, хвост которого увешан чертополохом, забегает в ледяную воду и жадно пьет, высунув длинный розовый язык. Причудливый рельеф гор расчерчен треугольниками закатного солнца.

И в этот вечер, единственный раз в своей жизни, Иона нарушила правило, которое сама же и установила. Взявшись за руки, мы долго шли, не произнося ни слова. И вдруг она сказала:

– Я не хочу умирать.

Ее голос дрожал. Я никогда не видел ее столь серьезной, серьезной и печальной. Но что я мог ответить? Любые слова утешения казались бы фальшью. Я просто обнял ее за хрупкие плечи, прижал к себе, и она зарыдала.

Наша действительность походила на ожидание смертной казни. Чувство, когда хочется взвыть во весь голос. Так мы и жили – со страхом, глубоко спрятанным внутри, что в любую секунду можем навсегда потерять друг друга.

Я уже тогда ненавидел Анализ, всем сердцем ненавидел. И со смертью Ионы эта ненависть удесятерилась, она целиком и полностью подчинила меня. Который раз в своей жизни я чувствовал, что мной движет бо́льшая сила, чем я сам, – грозная, величественная, разрушительная сила, которая не терпит возражений…

И я решился. Решился переступить грань.

ЛЮЦИУС.

Теперь моя жизнь клином сходилась на его имени.

Во мне непрерывно звучала Мелодия смерти, и ноты ее были похожи на удары молотка о рельс. Оставалось всего два дня, а потому Арктур разрешил пожить у него, правда, поначалу он отнесся к моим мыслям весьма осуждающе.

– Долг движет мной. Я просто обязан сделать то, что задумал, и не найдется ни единой причины, из-за которой я пойду на попятную… – говорил я ему. Но он и не думал ставить мне палки в колеса, и я вдруг почувствовал некую незримую поддержку, словно осуществлял мечты его юности.

Однако мой внутренний голос непрестанно твердил: «Не забывай, на счету Люциуса почти целый век!» Все упиралось в тупик. К тому же шансов обойти свору телохранителей Люциуса, вооруженную до зубов, попросту не было. Его охраняли сверхнадежно: будь он хоть тысячу раз бессмертен, страх быть покалеченным тоже был силен!