Алексей Свиридов - Сплошные вопросы (повесть в записках)

Ах, как хочется написать, что я оставался спокоен и что-то в этом роде. Брехня! Хотел бы я видеть человека, который был бы спокоен в подобном положении. Более того, никогда я ещё не видел смерть так близко, так неприкрыто. Во рту пересохло, по спине заструился пот. Чудовищным усилием взял себя в руки и резко сел на кровати. «В чём дело, отец?» «Отец…»,— как эхо откликнулся дед. «Да, я был отец, пока вы не пришли сюда и не забрали моего сына. Ты так похож на того, кто забирал его. Сыну было всего семнадцать. Он не мог и не умел делать плохого. Никому, ничего! А то, что он у немцев коней чистил, так он кормил больную мать, он помогал мне, а вы пришли и забрали его. А когда мать закричала, и он рванулся к ней, один, похожий на тебя, убил его. Просто выстрелил и убил. А вечером умерла от горя его мать. Вон их могилы, за оградой. У меня не было даже лошади, чтобы отвезти их на кладбище. Ты пришёл, похожий на него, в такой же форме… Я решил убить тебя. Я долго сидел и смотрел на тебя, представляя, как убью тебя, как сожгу дом, как пойду неизвестно куда, неизвестно зачем. Не смог… Себя мне не жалко, и тебя не жалко. Просто не могу убить. Просто не могу…» Он говорил по-белорусски, но я всё сразу понял. Только вот что делать, что сказать в ответ? Всё же сказал: «Спасибо, что не убил. Одним злом на земле меньше. Горю твоему сочувствую очень, хоть это и не поможет, знаю. За всех русских, что оказались плохими, я прошу у тебя прощения. Попробуй понять, что не все русские плохие. Тебе ничего от меня плохого не будет, поверь. А сейчас я уйду…» Потом я быстро встал, сунул свитер в Сидор, ноги — в сапоги, и вышел вон.

Остаток ночи прошагал по лесной дороге, толком не понимая, туда ли я иду. Видимо, чудеса продолжались. С рассветом я вошёл в Кохановичи, был остановлен патрулём, предъявил документы и уже через полчаса пил горячий чай с замполитом расположенного здесь полка. А к вечеру, без особых приключений, я уже был в расположении 2‑го танкового корпуса, в блиндаже, где на нарах под двумя шинелями спал Симонов. На столе, который через полвека будет раритетом, горела лампа типа «летучая мышь», которой в будущем тоже предстоит стать музейным экспонатом. Приведший меня туда офицер сказал: «Вот свободные пока нары, располагайся. Наш майор в штабе, часа через три должен вернуться. Ну, спокойной ночи…» Я рухнул на нары и уставился в бревенчатый потолок. Наконец-то на месте!

Разбудил меня Симонов: «Виталий! Хватит дрыхнуть, я жрать хочу, не жевать же в одиночку!»

Как ни странно, но пара часов сна на этот раз освежила меня на все сто. Симонов выглядел абсолютно здоровым, был действительно обрадован моим появлением. На мой вопрос о его самочувствии ответил, что сегодня у его малярии выходной. «Как хозяин приглашаю к столу, хотя угощать нечем, всё спиртное кончилось, очень надеюсь на тебя! И, кстати, давай без званий и отчества. Мы всё же не на официальном приёме. Поверь, мне очень неудобно, когда боевой лейтенант или капитан величают меня подполковником, да ещё, бывает и каблуками щёлкают. Другому, может, я бы этого не сказал, а тебе вот сказал!»

«Вам от Ортенберга передача, Константин Михайлович. Во! Московская! Белая головка»,— я выгружал свой Сидор, заполняя раритетный стол консервами, салом… Плеснули в кружки московской водки… «Хороший мужик Ортенберг, хороший. Бывает иногда занудой, но… Положение обязывает. А случится что — костьми ляжет за нас. Давай выпьем за его здоровье!»…

…Как я хотел такой встречи, как я мечтал о ней. После моего перевода в «Красную звезду» я изредка встречался с Симоновым в редакции, иногда общались по делу. Но вот так посидеть вдвоём с любимым всеми (и мной) поэтом, поговорить, что называется, «за жизнь»… Хорошо, что я успел вытащить Сидор из самолёта! Не сразу, но рассказал Симонову и о бое, и о ночёвке на хуторе… Потом незаметно разговор перешёл на сокровенное… Заговорили о поэзии, о литературном институте. Вспомнили тот предвоенный литературный семинар, провести который Симонова пригласил его коллега по монгольской командировке писатель Ставский. Семинар тот был посвящён военно-патриотической поэзии. Студенты-поэты читали свои очень патриотические и очень военные стихи, подготовленные к семинару по заданию нашего литературного руководителя Ставского. В изобилии звучали рифмы: «шаг — флаг», «пламя — знамя», «с нами — Сталин…», и т. д., и т. п. Я вовсе не хочу сказать, что наши студенты были бездари. Просто тема была специфической, да и время было специфическим. Надо сказать, что и Ставский, и Симонов, и другие члены жюри тогда отметили, что выступили все мы слабо. Нет, тогда нас не критиковали, не разбирали, не указывали на детали. Просто отметили — слабо! А сейчас Симонов вдруг сказал: «А твои стихи мне понравились, даже очень понравились. Я не стал тогда их разбирать и ставить другим в пример, о чём потом жалел. Время было неподходящее. Хотя когда оно будет подходящим?»