Ника Ракитина - Мой далекий берег [СИ]

— А что, лучше в плен сдаваться?

Она покусала нижнюю губу, задумчиво хлопая ресницами. Перевела взгляд на медленно вращающееся маховое колесо, качание лапы под незримым башмачком. Постучала ногтем по молниевидной трещине, рассекшей зеркальце судьбы. Резко выдохнула.

— На Сольвегу не стоит злиться. Если Старухе что-то взбрело на ум, своего добьется. А другим только кажется, что она под их дудку пляшет. Сёрен за эту прялку посадить, надо же!..

Прялка с невинным видом покряхтывала в углу.

— Ты ей это скажи! — Ястреб со стоном втянул воздух. Старшему Крадоку досталось-таки под ребра древком протазана, в горячке боя на болоте не заметил, зато теперь не то что шевелиться, дышать было больно. — Сперва одна, потом другая… вбили себе в голову, что пряденьем Берег спасут… героини! Теперь клеть с прялкой запираю, ключ прячу. И парней просил приглядывать. Так они ж обе ведьмы. Куда мне против них.

— И чего ж вы меня не дождались? — посетовал Лэти. Он широкими ломтями пластовал свежеиспеченный хлеб. Обычно качество снятого с пода каравая проверяется просто: хлеб кладется на лавку, и на него садится самая ядреная тетка. Если после такого измывательства каравай поднимется снова, значит, удался. С хлебом, что кромсал седой пограничник, такое не проходило. Сольвега пекла из всего, что нашлось в лесу: дикой пшеницы и ржи, овса, лебеды и плесени. Хлеб получился черный и волглый, и пригорел. Но на безрыбье и рак рыба. Лэти от души откусил и блаженно зажмурился. За ним к хлебу потянулись остальные.

— Ага, — как бы про себя пробурчал Андрей, потирая скулу, — дождись тебя — вообще бы пол Кромы снесли.

И вызывающе поддернул каштановый чуб.

На него уставились с интересом.

— А скажи-ка мне, милый ребенок… — ядовито-ласково протянул Ястреб, подлизав с ладони заботливо собранные крошки. — Нет, не про ухо. А чем же ты горожан заставил в драку полезть?

Андрей вдруг покраснел и смутился.

— А ну выкладывай! — громыхнул Крадок.

Была, не была. Андрей набычился:

— Я сказал им: «Давай, кромяне! А то без нас закончат».

Хохот, последовавший за его признанием, описать было невозможно.

Снизу донеслись громкие голоса и дружный смех. Сёрен, сидящая на краю Сашкиной постели, вздрогнула. Рука ее, сжимающая гребень, опала, словно сломанная ветка.

— Почему ты не спустишься?.. — медленно, с усилием выговорил каждое слово Сашка. — Иди.

— Не хочется.

— Ты Лэти боишься?

Сёрен вспыхнула и отвернулась, быстро-быстро мотая головой. Словно галчонок взметнул крыльями. Поднялся ветерок. Сашка прикусил губу. Он лежал на сене, толсто постеленном на широкую скамью, опираясь на высоко поднятую, набитую сеном же подушку, сделанную из нижней юбки Сольвеги. Лицо его было бледным, с россыпью ярких веснушек на носу, светлые волосы сбились и от пота потемнели. Он тяжело дышал и то и дело тянулся здоровой рукой за плошкой с клюквенным соком. Сёрен не уходила.

— Сольвегу не хочешь видеть? — продолжал допытываться он.

— Почему? Нет… хочу.

Она утопила лицо в смуглых, в цыпках ладонях:

— Я сама… виновата… убила паутинника… а то ничего бы не было. Сидели бы… в Кроме… Бережке молоко надо… и ты…

— Глупышка… — парень потянулся к ее волосам. — Иди… я сам как-нибудь.

— Да не верю я, что Сольвега виновата! — выкрикнула Сёрен страстно, повернув к нему пламенеющее лицо. — Вот хоть убей — не верю!!

— Так все… даже я слышал. Вы так кричали! Ты еще отпустить тебя просила.

— Правда, слышал?

— Ага.

Сёрен вздохнула.

— А потом старуха зеркальце к молниям повернула. Вспышка — и темнота. И мы здесь. Не понимаю…

— Ведовство.

— Замолчи! Вот все говорят: «ведовство, ведовство»… да хоть бы что оно исправило!

Сашка, опрокинув плошку на постель и этого не заметив, наконец дотянулся до девичьей щеки, погладил медленно, словно боясь обжечься:

— Я тоже не понимаю. Вот когда меч в руке… — он осекся и еще побледнел, хотя больше куда уж.

— Что?! — Сёрен вскрикнула.

Он дернул углом рта. Тронул мокрое розоватое пятно на постели:

— Меч тоже не подмога. Мне лет десять тогда было. Как раз накануне Имболга, перед Ночью Разбитой Луны. Их, нападавших, много было. Я отбился как-то. Тут стража в цветах Кромы подоспела.

Он говорил твердо, не позволяя себе передышки, чтобы точно уж договорить до конца. Рука Сёрен, так и не решившись остановить его, вздрагивала навесу.

— А потом сотник меня изнасиловал.

— Нет.