Ника Ракитина - Последний помнящий [СИ]

Торш широким жестом перезвездил толпу. Переждал умильные вздохи. Сел за стол, отвернув широкий рукав. Глянул на «роллекс», мельком подумав, что перед эфиром надобно будет проверить, чтобы часы не отбрасывали тень как на стол, так и на его репутацию. А сейчас чего, сейчас пускай смотрят. Сильнее уважать будут.

Он выпрямил спину. Пощелкал ногтями по микрофону. «Раз-два, раз-два-три». Удовлетворившись звуком, откашлялся. Звучно начал:

— Братья и сестры мои! Я рад видеть вас здесь, ибо каждый, блюдущий благонравие и благочестие, приветливо будет встречен в «Зеленом Доме»…

Произнося ритуальную формулу, он оглядывал зал.

Люди выглядели почтительно и в меру придурковато.

Стража бдила. Вот только молодой высокий десятник время от времени стрелял в осужденного взглядом синих наивных глаз, бормоча под нос молитву да поглаживая шокер на поясе.

Покончив с формальностями, Альберт забормотал скороговоркой, очень тихо — чтобы привлечь и напрячь внимание зрителей и осужденного:

— Начинаем процесс по делу искина серии LR-1328, нарушителя согласно статье 58/1 церковного уложения от года 2053 яко сеющего смуту и ересь и смущающего своим никчемушным умствованием народ. Муж сей рукоблу… творный повинен в том, — глава трибунала откашлялся и отхлебнул «Перье» из пузатой зеленой бутыли, — что посмел мыслить, не сообразуясь с уложениями и уставами, и тем самым неоднократно и нагло нарушая закон. Было?! — вскинул он подбородок. — Виновным себя признаешь?

Искин потянулся, лязгнув членами:

— Нет.

— Как же не признаешь, если есть свидетели? — сказал Торш вкрадчиво и кивнул пальцем секретарю. Тот поманил с передней скамьи неприметного человека, худого, одетого в черное, с вязаной шапкой, натянутой до переносицы. Глаза у свидетеля косили от беспрестанного вранья. Но поскольку стоял он за кафедрой спиною к залу, заметить этого было некому. Как и того, что произносит он показания, сверяясь с бумажкой, которую ловко подсунул секретарь. Читал свидетель, между прочим, не ахти.

«Ну что за люди! — подумал Торш. — Мог бы и наизусть выучить! Приходится работать со всякой шелупонью. Куда катится мир?»

Топтун закончил спотыкаться в показаниях и вернулся на место. Слава богу, зрители не подвели.

— …А еще утверждал, что земной шар похож не на шар, а на грушу! — крикнули с места. — А откуда ему знать? Что, сам видел?

— В моей базе есть фотографии Земли из космоса, — глухо отозвался осужденный.

— Пасть ему заткните, обольстителю!

— Разбейте микрофон кувалдой, — плечистый кузнец взмахнул инструментом, с которым, похоже, не расставался, чем смущал стражников.

Те потребовали рукомашество и дрыгоножество прекратить. Толпа орала, свистела и улюлюкала. Кто-то сказал что-то нехорошее о маме мэра, и его тут же выдернули и препроводили. Страсти понемногу улеглись.

— Что там еще у нас из злодеяний руко… творного? — глава трибунала щелкнул пальцами, и секретарь подал очередной пергаментный свиток. Инквизитор указательным пальцем подоткнул очечки по переносице. — Гм… Деву юную соблазнял… таблицей Менделеева?

Инквизиторы заржали. Даже секретарь скромно икнул, упустив в чернильницу перо.

— Не соблазнял, а к наукам старался приохотить, как Михайлу сына Васильева Ломоносова, что двадцати одного года от роду в Москву пешком из Архангельска пришел, — отозвался искин.

— Гладко стелет… — завистливо пробормотал кто-то. — Даже не спотыкнется. А я вот до сих пор путаюсь, как «чересчур» писать — вместе или раздельно. И что такое «превалирует», не понимаю.

— Тоже мне байнет Мьютона, — одернули ворчуна. — Пиши, как слышишь. Наши предки свободу письменности от граммар-нацей отстояли не для тебя, что ле?

Секретарь шикнул на спорящих и позвонил в колокольчик.

— Признаете вину по данному пункту? — спросил Альберт Торш веско.

— Нет.

Глава трибунала сверкнул глазами. Ткнул пальцем в сторону секретаря:

— Пиши: в ереси упорствует, каяться отказывается. Кто-то еще что-то хочет добавить?

Толпа молчала.

Чудилось главе инквизиции в этом молчании странное, нехорошее осуждение, от которого пот тек под рясой по хребту и холодели пальцы. Чарует искин его, что ли?

— Ваше последнее слово, осужденный, — хрипло каркнул Торш.

— Убивая меня, вы убиваете целый мир.

— Ты всего лишь искусственный интеллект, механизм.

— Я память человечества.

— Гордыня — смертный грех!!! — завопил Торш.

— А я всегда думал, что смертный грех — глупость и невежество. Я всегда старался помнить, собирать, сохранять знания. Может быть, я теперь последний помнящий. Кем были вы, люди, кем могли бы стать…