Ирина Батакова - Белый, красный, черный, серый [litres]

– Ну, все!.. Отстань уже!.. Хватит! Пусти! – шипит Рита. – Мы опоздаем! Ну, все… Мы опоздали!

– Стой… Где моя шапка? Стой! Где моя шапка? Где моя шапка?

Наконец они выбираются на дорогу, отряхиваются, выбивают комья снега из-за пазух и воротников, из рукавов и карманов.

– Во перхляк повалил! – оглядывается Юрочка. – Завтра с зарей по свежему следу можно на зайца идти… А вот и шапка моя! Динка, что ж ты молчишь, прямо у тебя под ногою! Аль не видишь?

– Динка у нас такая, да. Ничего не вижу, ничего не слышу. Ничего никому не скажу. – Рита обнимает меня ласково. – Дин, ты ведь не скажешь никому?

– Про шапку?

– Какая прелесть! – хохочет Юрочка. – Она всегда такая? Динкальдинка, ты всегда такая? А покажи свои уши?

– Зачем? – я теснее прижимаю платок к ушам.

– У тебя глаза косульи! Вдруг и уши такие же, длинные, мохнатые?

И всю дорогу до школы он меня дразнит.

На самоподготовке, сидя над математической задачей, я вдруг поняла, что Юрочка пошутил с нами: шепнул и мне, и Рите одни и те же слова: «в тебя». Признался в любви обеим. Вот почему Рита так смотрела на меня. Она и не догадалась… Тем лучше, иначе она бы меня возненавидела. Но в груди так ныло, так тянуло, словно кто из меня нитку сучил. Что со мной? Пустое. Надо вернуться к математике.

Так… Что тут… Задача. «Некий имярек нашел денежный клад. Часть денег он отдал в государеву казну, а разность у него отобрали грабители. Загоревал имярек и размечтался: вот бы, де, к сему кладу прибавить то, что вычли в казну, да сложить с тем, что отграбили, так было бы у меня 999 рублей! Вопрос: могло ли число рублей в кладе быть целым? Объясни почему». Почему. Почему. Почему я чувствую себя как этот глупый имярек, у которого в глазах двоится от жадной тоски и потеря вырастает вдвое? Я ведь даже ничего не нашла и не потеряла. О чем горюю и мечтаю? Что со мной? Я ревную? Почему? Разве я люблю? Как это – любить? И что все это значит? Весь этот день, этот бледный морок, войлочное небо, и деревья словно из валяной шерсти, и медленно летящие вороны над пологими холмами и застругами, сквозь снегопад… Снегопад – это рукопись Бога, он пишет набело, пишет и пишет, и буквы падают с неба, но мы не различаем ничего, кроме бесформенных клякс… Я могу быть невидимым – что означают эти слова? «Может ли человек скрыться в тайное место, где Я не видел бы его? – говорит Господь. – Не наполняю ли Я небо и землю?»… Тающие хлопья на окровавленных юрочкиных губах, опрокинутая ногами вверх Рита – зачем во всем этом столько красоты, желания и муки? К чему мне знать, было ли некое число целым, если я сама дроблёная и себя не знаю…

В задумчивости я не заметила, как рука моя пошла гулять и выводить на полях узоры, закорючки и спирали. Известно, грех тут невелик, а все ж есть риск получить от Ментора указкой по пальцам за рассеянность и мыслеблудие. Но тут я заметила, что черточки и линии складываются в какой-то намек образа. Я немного дорисовала и получилось дерево со спиралями в кроне, как бывает, когда фонарь зимней ночью горит сквозь заиндевевшие ветви. Всегда хотелось нарисовать этот конус света от фонаря, в котором летит снег. Но там вся красота – в движении, которое происходит только в маленьких пределах света, а за его границами исчезает.

Я взглянула на Ментора: не следит ли? Не намеревается ли обойти класс, как он любит, медленно и бесшумно, надолго замирая там и тут, чтобы в нужный момент подкрасться к нарушителю? Нет, вроде ничего: сидит за своей конторкой, углубившись в книгу. Из-за наклонной столешницы не видно обложки, но наверняка это какие-нибудь Четьи-Минеи или Политический Атлас. Он сидит в своей обычной «мыслительной» позе, буквой зет. Он принадлежит к множеству целых чисел.

«Рита дура. Юрочка пустозвон», – пишу я поверх рисунка, вырываю лист из тетради и прячу в карман.

Все-таки хорошо, что Ментор рассадил нас с Ритой, и теперь со мной за партой сидит Маша Великанова. Это необыкновенное везение: Маша умна, как Луначарский, и флегматична, как артельная корова. Она никогда не интересуется, что я там вытворяю в своих тетрадках. Или в своем уме.

Чанган свернул в Большой Палашевский и – пока скользил до поворота на Малую Бронную – вдруг развиднелось. Снег превратился в дождь, пошел крупными плетями, сквозь них, ослепляя, сверкая в каплях, пробило злое маленькое солнце и зажгло медным огнем буквы над входом в угловое здание. Вверху – лозунг клиники, Леднев сам его когда-то и придумал, взяв из 1-го послания к коринфянам: