Ирина Батакова - Белый, красный, черный, серый [litres]

– Ну, скажи, скажи… – не отстает Рита.

– Ладно. Но только на ушко. Каждой по секрету.

Он быстро наклоняется к Рите, я отвожу глаза. Затем ко мне, выдыхает: «В тебя!».

Рита смотрит на меня почему-то победоносно и с жалостью.

Я не успеваю понять, что произошло, – какая-то тень метнулась от дерева к дереву.

– Что это? – вскрикивает Рита.

– Где? – оборачивается Юрочка.

В наступившей тишине треснула ветка. Из-за ствола появилась черная фигура. Демьян Воропай.

– Маршалла, брателло! – Юрочка мгновенно принял свой обычный вальяжный вид. – Какого лешего ты один? И что ты тут делаешь?

– Дрочу, – сказал Воропай, пожимая протянутую Юрочкой руку. – Кстати, я дрочу правой.

Он бросил тяжелый косой взгляд в нашу с Ритой сторону.

– Как ты вульгарен, мой друг, – вздохнул Юрочка, невольно вытирая ладонь, которой поздоровался с ним, о штанину.

Воропай у нас инопланетянин. Шесть лет назад его семья сгорела в пожаре. Год он провел в психиатрической лечебнице, а когда вернулся в интернат, попал в наш класс. Нам тогда было по десять-одиннадцать, а Воропаю уже двенадцать, но выглядел он еще старше – из-за странной одутловатости лица и угрюмого, неприятно рассеянного взгляда: вроде, вглядывается в тебя, а не видит. На самом деле, вся эта мрачная старообразность объяснялась просто: Воропай за год в больнице опух от лекарств, а причиной его нехорошего взгляда была обыкновенная близорукость. Но тогда мы об этом не знали, новичок никому не понравился – жутковатый чудик, да ну его. И ведет себя с какой-то зловещей придурью – мальчишки рассказывали, что по ночам он встает, подходит к окну и подает в небо сигналы азбуки морзе, не обращая внимания на шепот и смешки за спиной, – в открытую задирать его боялись. Так продолжалось неделю-две, а потом мальчишки собрали для него мешочек с дарами, чтобы только узнать его тайну. И тогда он «сознался»: «А вы думаете, почему я выгляжу таким старым? Мне ведь не двенадцать лет. А тридцать. Просто я инопланетянин. Меня сюда внедрили с миссией. Я притворяюсь русским пионером. И под этим прикрытием передаю данные нашей галактической разведке. Но я спалился: мои гнездовые родители-земляне меня раскусили. Так что мне пришлось спалить нахер всю семейку». И никто не смеялся. Что-то было в его тоне такое невыдуманное, какое-то натуральное рептильное бездушие. И если раньше его чурались, то теперь стали относиться с тайным страхом и уважением. Даже некоторые учителя заискивали перед ним – как-то в ярости он стукнул кулаком по столу русицы, когда получил двойку, в другой раз нахамил учителю богословия, – и все ему сходило с рук. В гневе глаза его становились выпуклыми и печальными, в движениях появлялась какая-то чуткая угроза. Говорят, они с Юрочкой долго испытывали друг друга на кулачках – и никто не мог одолеть. На том и побратались. Мальчишки! Все у них так.

– Темнеет, – говорит Рита. – Опять сыплется эта рянда с неба, чтоб ее… Кто знает время? Не опоздать бы на самоподготовку…

– Пять двадцать пять, бежим! – спохватывается Юрочка.

Мы бежим. Все, кроме Воропая.

– А где твой кулончик? Этот, с часиками внутри? – кричит Юрочка Рите на бегу, сквозь снежные хлопья, налипающие на разбитые в кровь губы, на ресницы, белобрысые на фоне фиолетового синяка…

– Подарила, не помню кому…

– Ну, и дура! – скачет он. – Я тебя обманул, еще есть пятнадцать минут!

Рита сбивает с него шапку. Юрочка хватает Риту за талию и опрокидывает в сугроб. Они борются и смеются.

Не спеша подходит Воропай.

– Как дети, – он сплевывает себе под ноги. – А ты чего такая злая стоишь? Иди подерись с ними.

– Какая хочу, такая и стою.

Похоже, Воропая совершенно не волнует, что мы застукали его в одиночестве. Он как будто даже доволен собой: снова он – особенный, над законом, и владеет какой-то страшной тайной.

– Что уставилась? Не можешь сообразить, как это я хер положил на Спутник?

– Могу.

– Не можешь, – он бросает взгляд туда, где барахтаются Рита и Юрочка. – Все бабы делятся на два типа: либо дуры, либо шкуры. Третьего не дано. Ладно… Развлекайтесь, – засовывает руки в карманы, уходит.

Он срезает путь и чешет без дороги меж деревьев, по рыхлому насту, вверх по холму с зачерствевшими гребнями снега. Я смотрю ему вслед. Он останавливается, оборачивается – едва различимый сквозь отвесную пелену белых клякс – кричит:

– Я умею быть невидимым!

И шагает дальше.

Рита и Юрочка все еще возятся в сугробе. Я туда не смотрю.