Татьяна Калугина - Группа [litres]

– Нет-нет! – вскинул ладони доктор Ларри. – Лучше не стоит. Правда, Алекс?

– Боюсь, у нас не так много времени… Ладно, Сенечка. Ты сказал, что можешь взломать эту дверь. Действуй.

Арсений, потирая руки, воодушевленно запрыгал на сиденье своей коляски (то есть, не своей, конечно же: коляску позаимствовали в соседнем номере, где когда-то жил Одиссей).

– Доктор Ларри, дайте, пожалуйста, ваш птифон! Мне нужен доступ к системным сервисам…

Она лежала на полу без сознания и почти без признаков жизни. Беговая дорожка давно остановилась, автоматически выключившись при исчезновении нагрузки на полотно, но доктор Голев сразу понял, что произошло. Все поняли.

Пока доктор Голев звал ее по имени и пытался прощупать пульс, доктор Ларри вызвал трансфер и дежурного медика из нейрохирургии. Остальные толпились рядом, глядя на распластанное на полу тело пожилой женщины в спортивной майке и брюках.

– Она жива? – спросила Нина, опустившись на корточки рядом с Голевым.

– Конечно, жива, – ответил тот.

– У нее сотрясение мозга, – сказал доктор Ларри. – Судя по всему, довольно тяжелое. Неизвестно, сколько она так пролежала…

– Около трех часов, – сказал Фадей, взглянув на показатели беговой дорожки, движение ленты которой прекратилось в 12.53.

– Ого! – крякнул доктор Ларри. – Может, попробуем привести ее в сознание?

– Давайте дождемся нейрохирурга, – сказал доктор Голев. Он продолжал сидеть на полу, придерживая голову Натэллы Наильевны с обеих сторон и стараясь ее не двигать.

Натэлла лежала перед ним беззащитная и прекрасная, стиснувшая губы, словно упрямый ребенок. Даже в беспамятстве она продолжала протестовать. Против него. Против всего, что он сделал с дарованной им любовью. Когда-то, юные и счастливые, перемежая смех с поцелуями, они поклялись друг другу быть вечно молодыми. Как в той дурацкой попсовой песенке, которую любила в те дни напевать Натусик: « Foreveryoung Iwonttobe, foreveryoung…» А он хохотал: «Фу, прекрати! Что за старье! Ты вскрыла музыкальный архив своей прабабушки?»

А потом он просто предал ее. Предал их мечту. Изменил свою сущность, свою природу, стал пролонгом – навсегда молодым.

– Сашка, – прошелестела вдруг Натэлла.

– Да, милая! – обрадованно встрепенулся Голев. – Только не двигайся, тебе нельзя!

– Саш… – снова повторила Натэлла, и на этом силы ее покинули.

Перед отправкой в нейрохиругию она пришла в себя еще раз – уже в капсуле трансфера, с зафиксированными шеей и головой. Она едва слышно, коротко простонала, и доктор Голев склонился к ней, к самому лицу, которое казалось овальным островком в озере синеватых гранул.

– Все будет хорошо, – начал было доктор Голев, но Натэлла Наильевна его перебила:

– Сними… с него… Черный Крик, – сказала она.

Произнеся эту фразу, давшуюся ей ценой неимоверных усилий, Натэлла Наильевна вновь закрыла глаза и провалилась в глубокое забытье.

Когда-то он был человеком. Мужчиной. Он все еще что-то помнил об этом времени. Помнить здесь означало грезить: проплывать над самим собой закатно-розовыми перистыми облаками. Или падать дождем, сосредоточенно-яростно шурша по пятачку взбаламученной водной глади. Или быть и вовсе чем-то несуществующим, чем-то вроде линии горизонта на стыке воды и неба. Линия горизонта – она ведь как красота: существует только в глазах смотрящего. Нет того, кто смотрит, – нет ни линии горизонта, ни красоты. А того, кто смотрит, в Одиссеевом мире не было.

Пространство, лишенное созерцателя, чередовало свои оттенки и состояния, и Одиссей был только одним из них. А иногда и несколькими сразу. Иногда он уносился от места, к которому был привязан, настолько далеко, что почти переставал слышать звук – непрерывный, пронзительный, исступленный. Звук не менялся вместе с красотами и пейзажами, всегда был одним и тем же, – менялось только расстояние Одиссея от его источника. Когда он был слишком близко, звук становился невыносимым истошным воем, в котором, казалось, тысячи глоток смешали свои хриплые, надрывные, визжащие голоса. Это был вой муки, агонии. Одиссей плохо помнил, что такое боль, но находиться близко к источнику звука ему не нравилось. Он предпочитал парить и веять, быть рассветом, радугой и дождем, легким бризом, волнением водных глыб. Звук не исчезал и тогда, но Одиссей-радуга или Одиссей-волна как бы переставал его слышать. Впрочем, даже эта мнимая блаженная глухота длилась совсем недолго – через краткий миг передышки звук пробуровливал в ней «дырочку» и находил Одиссея, обращал его слух в терзание.