Агоп Мелконян: Крик после боли

– Но я не хочу, Марина. Это мое право, ведь он и мой тоже, часть его принадлежит и мне, не так ли? Мне это надоело! Мне противна это мультипликация! Мы уже десять раз прошли через это, со всеми ужасными подробностями. Я не выдерживаю, я астронавт, а не палач. Ради одного крика, Господи, ради одного-единственного крика!

Марина нежно гладит Змеевидную и прошлое воскресает. В медицинском отсеке чисто и спокойно. Слышно лишь жужжание из коробки с коагулятором.

– Я больше не могу, Андрей. Боль становится невыносимой. Поясницу будто пилят пилой.

– Еще немного. Не бойся, организм сам знает, что нужно. Назовем его Еуропио, он будет очень умным, правда?

Он смотрит на вздымающийся, округлый живот, сотрясаемый внутренними толчками, на ее пальцы, впившиеся до посинения в кожаные ремни, на ступни, лихорадочно ищущие в воздухе опору для потуг.

Впервые в жизни мне придется акушировать. Наверное, я неловок. Я ведь только астронавт. В школе нас научили кое-чему, но это голая теория. Вчера я перечитал все, что мог найти.

Ее посиневшие губы плотно сжаты. Тишину звездолета разрывает крик, выплеснувшийся в коридоры, эхом отскакивающий от стен и крышек люков, царапающий мозг Андрея. Крик начала начал. Кровь на перчатках, судорожно глотающая воздух плоть, усеянная вздувшимися от усилий, пульсирующими капиллярами. Алая сфера головки, непреодолимо устремившейся вперед, надежда на пуповину, растягиваемую мягкими толчками. Человечек, появившийся на свет через сотни километров после зачатия под лучами кометы. И крик новорожденного в коконе алой слизи – первая претензия к миру и первое недовольство им.

– Мальчик, Марина, сын! Мой Еуропио!

– Подними его, Андрей. Я хочу его видеть.

Но через минуту крик обрывается, колени подтягиваются к животику, губы катастрофически синеют и стрелка пульсометра замерзает на нуле.

Она лежит на сухой земле, в нескольких метрах от слюнявой пасти Змеевидной. Ее колени все еще раскрыты, пальцы вжаты в пах, лицо желто, как усталая звезда: неведомая сила распирает грудь изнутри.

– Открой глаза, Марина, прошу тебя. Ты ведь хотела этого

– Еуропио, наш мальчик, мертв. В одиннадцатый раз.

«Она хочет этого, разве ты не понимаешь, зачем? Два часа боли, чтобы услышать этот крик. Кто это плачет? Не понимаю. Ты меня ненавидишь, знаю, потому что я могу возвращать воспоминания; за то, что могу вернуть боль. Но ведь – и радость. Вам нужна эта боль, за что же ты тогда меня ненавидишь? Я одинока, приближается сезон дождей, я забьюсь в какую-нибудь щель и стану мертвой чешуей. Равнина усеется кустами – твоими и ее. Придет Великий Аруа и начнет жатву. Стебель за стеблем. Ты улетишь, но она останется здесь. Я это знаю, уверена. Только я могу дать ей этот крик, а он ей необходим. Ты уйдешь, ты другой, дорога зовет тебя, а она останется. Я спрячу ее в своей полости, пока не кончатся дожди, а затем она будет сеять свои воспоминания. Это воспоминание – крик после двух часов боли. Равнина необъятна, она может принять его много раз, потому что ей нужно много раз слышать это… Знаю, что ты меня ненавидишь, но я – не Великий Аруа, а слабое и одинокое создание. И могу только это… Если ей так хочется… Два часа боли ради крика. Кто это плачет? Не понимаю, зачем ей это нужно, ничего не понимаю…»