Святослав Логинов: Свой мир

Попробовал искать моллюсков, рассчитывая, что вряд ли пресноводные ракушки окажутся ядовитыми. Ни ракушек, ни улиток не нашёл, зато обнаружил, что обувь протекает, словно рваное сито. Хождение по всеядной траве не прошло даром. Ещё пара дней — и придётся ходить босиком.

Не обошлось и без добрых находок. Похожие на камыш растения, которыми густо заросли устье ручья и часть речного берега, при ближайшем рассмотрении оказались ближе к сорго или дикому рису. Во всяком случае, в пушистых метёлках скрывалось множество довольно крупных зёрен. Следовало помнить, что даже на Земле далеко не все зёрна годятся на кашу. Взять хотя бы кофе или мышиный горошек. Но тут уж выбирать не приходилось. Рихард решил рискнуть. Он натрусил полный котелок (шлемом называть эту посудину уже не имело смысла) зерна, потом долго протирал его между ладонями, отдувая кострику, пока не получил пригоршни две крупы. Залил её водой из ручья и, вновь раскочегарив костёр, поставил котелок на угли. Крупа быстро разварилась, увеличившись в объёме раза в три, так что Рихард похвалил себя, что не пожалел воды, поскольку принести новую и добавить в котелок было бы не в чем.

Заранее выстроганной палочкой Рихард помешивал варево, потом решился попробовать. Получилось вполне съедобно, что-то среднее между пшёнкой и гороховой кашей. Ещё бы соли, и стало бы совсем хорошо. Рихард сдвинул котелок с углей и стал ждать, пока его стряпня остынет. Он не китаец, палочками есть не научен, придётся обходиться пальцами, а совать их в горячее — больно.

Поначалу Рихард хотел лишь попробовать кашу, чтобы выяснить, съедобна ли она, но потом вошёл во вкус и с трудом заставил себя оставить немного на утро.

Настоящий Робинзон все свои дни проводил в трудах, что и позволило ему не свихнуться в первую же неделю. Собирал вдоль линии прибоя сундуки со всяческими пожитками, что-то мастерил, строил дом, делал запасы и вообще старательно изображал куркуля. А чем бы он занимался здесь? Никаких сундуков из безбрежной дали не приплывёт, а то немногое, что удаётся смастерить собственными руками, немедленно съест ненасытная мурава. Хорошо хоть самого отшельника она не трогает. Рихард оглядел себя: точно, даже волосы на ногах не объедены, значит, за себя любимого можно не опасаться. Вот с хозяйством выходит полный швах: никаких запасов, никакого инструмента, жить придётся по принципу: будет день, будет пища. Жаль, что никто этой пищи чужаку не гарантировал.

В такой ситуации остаётся лежать пузом к солнцу и ждать, когда на горизонте покажется спасительный парус. Единственная предосторожность: лежать следует не на травке, а на песочке.

Хотелось бы, пока светло и обувь не напрочь съедена травой, побродить по кустарникам, разведать, что там есть полезного либо опасного, но лезть в заросли, держа в руках котелок с остатками каши, было по меньшей мере глупо, а вываливать кашу и напяливать котелок на голову казалось немногим умнее.

По здравому размышлению Рихард остаток дня посвятил рассматриванию травы, выкапыванию корней и безуспешным попыткам понять, как мирная растительность умудряется едва ли не мгновенно растворять всякую неживую органику.

На ночёвку новоявленный Робинзон устроился всё на том же песчаном пятачке, где единственно мог чувствовать себя в безопасности.

Безопасность оказалась очень относительной. Рихард проснулся, почувствовав чей-то взгляд, сел, сжимая нож, который не выпустил даже во сне.

Взгляд не почудился. В нескольких шагах от Рихарда стояла здоровенная птица. Склонив голову набок и раззявив клюв, она рассматривала человека. Вид у птички был бы комический, если бы не размеры. Росту в ней метра два с половиной, и длинный клюв казался достаточно острым. Хотя нападать птица, кажется, не собиралась. Ей просто было интересно, и она разглядывала незнакомый объект. Аборигенку можно было понять, поскольку Рихард представлял собой презабавное зрелище. Взъерошенный и помятый после сна на песке, который только курортникам кажется мягким, совершенно голый, лишь на ногах жалкие опорки, в которые превратились несокрушимые десантные ботинки. И конечно, нож в руке, по длине вдвое уступающий птичьему клюву.

— Смешно? — произнёс Рихард, поднимаясь на затёкшие ноги.

— Смешно! — повторила птица.

Говорила она, как говорят попугаи, безо всякой артикуляции. Хриплые звуки рождались в глубине горла и вылетали из распахнутого клюва, напоминая скорее работу допотопного механизма, чем живую речь. Вопросительные интонации тоже пропали, поэтому казалось, что птица отвечает на вопрос, хотя разума в сказанном слове угадывалось не больше, чему попугая. Рихард успокоился, поняв, что пересмешница нападать не станет.