Василий Мидянин: Коричневое

За беседой я поборол уже три четверти бутыли мескаля, и меня еще даже не повело — вот что значит стаж. Это требовало творческого акта. Внушительно откашлявшись, я прочел вслух свое любимое танка:

Да и на небе тучи. Тучи — они как люди: Как люди, они одиноки, Но все-таки тучи так жестоки.

После мескалю оно завсегда так — непрерывно изрекаешь разумное, доброе, вечное.

— Кобаяси Исса? — сдвинув брови домиком, блеснул эрудицией Семецкий. — Мацудайра? Басе?

— Мураками? — попыталась не отстать от него Лэсси. — Акутагава? Другой Мураками?

— Этот придурок, который вспорол себе брюхо кортиком на военной базе? — наобум предположил Янкель.

Я покачал головой.

— Нет, один русский поэт, — сказал я. — Иванушка Интернэшнл. Очень модный поэт. Совсем чуть-чуть уступает в популярности Курниковой.

— Неправильное танка, — подала голос Саша. — Количество слогов не соответствует стандарту.

— Это оно в вольном переводе на гребаный великобританский не соответствует, — заметил я. — А по-японски очень даже соответствует. Иванушка пишет только по-японски и иногда по-португальски. Да и вообще, на мой взгляд, в танке главное не количество слогов, а остающееся душевное послевкусие, что-то типа звенящей пустоты в голове, как после хорошей порции мескаля.

— Главное в танке — это ходовая часть, орудийная мощь и толщина брони, — отрезал Плеханда, поднимая голову.

В принципе именно с Плеханды и началась вся эта история с коричневым. Когда сегодня утром Янкеля слегка попустило после вчерашнего, он обнаружил в туалете совершенно голого Андреса, который сидел задом наперед на унитазе и сосредоточенно ломал одноразовые пластиковые шприцы, доставая их по одному из полиэтиленовой упаковки. Если кто-то думает, что это легко, пусть попробует сам: гребаные пластиковые трубочки охотно гнутся, но ломаться отказываются наотрез, и для того чтобы их все-таки расчленить, требуется недюжинная смекалка и носорожье упорство. Впрочем, Плеханде было не занимать этих достойных качеств. На низко установленном сливном бачке перед ним высилась внушающая уважение горка уже наломанного медицинского инструментария.

— Какого хрена, чувак?.. — с горечью воскликнул Янкель, закрывая глаза от внезапной невыносимой боли в висках.

— Чего случилось-то? — поинтересовался я, втискиваясь в туалет следом за ним.

— Посмотри, что делает этот отморозок! — страдальчески простонал Деметриус. Он попытался выхватить у Плеханды пакет с уцелевшими шприцами, однако едва не получил по рогам. — Из чего мы будем ширяться вечером — из гелевых ручек?!

Я пощелкал пальцами перед лицом Андреса. Тот поднял голову, обернулся и задумчиво посмотрел на меня, после чего возвратился к своему занятию.

— Рефлекс нормальный, все в порядке, — констатировал я. — Ладно, брось, — я миролюбиво приобнял Янкеля за плечи. — Перед обедом съезжу в общество анонимных наркоманов и привезу пару упаковок. Какие проблемы-то?

— Бешеной собаке семь верст не крюк, — неодобрительно заметил Деметриус, но оставил Плеханду в покое.

Перед обедом я действительно смотался на микроавтобусе Митрича к анонимным джанкам и поимел у них три большие упаковки благотворительных одноразовых шприцев — одну Янкелю и две Плеханде: раз уж человека перемкнуло, пусть порезвится вволю. Политкорректность требует, чтобы даже распоследнему гребаному латиносу были предоставлены необходимые средства для самовыражения.

Андрес Плеханда был гребаный угрюмый метис, похожий на Жана Рено. По месту своего рождения (Коррехидоpa) он приходился нам братом-антиподом. Утверждал, будто чистокровный ацтек, однако одного взгляда на его бюргерскую физиономию было достаточно, чтобы сделать вывод, что в роду у него отметилось достаточное количество европеоидных рас, в основном германские племенные объединения. Его жизненный путь своей насыщенностью напоминал европейскую одиссею Саша, с поправкой на то, что пролегал он в основном по Латинской Америке. Плеханда снимался в порнухе в Мехико и Белу-Оризонти, водил цистерну по Панамериканскому шоссе, впаривал туристам псилоцибиновые грибы и аяхуаску на полуострове Юкатан, батрачил на агавных плантациях в Оахаке, подрабатывал наркокурьером для колумбийских картелей, занимался капоэйрой, тренькал на бас-гитаре и плясал макарену в бразильских барах, служил на аргентино-чилийской границе, стоял на воротах в аргентинской футбольной команде четвертого дивизиона, успел даже поработать некоторое время помощником врача-рентгенолога в Парамарибо. Когда его каким-то ветром занесло на Кубу, он пристроился учеником главного сантеро в заштатном городишке. В одной из стычек с бокором Петро, конкурировавшим с его новым хозяином, Плеханда был убит посредством медилопуна, однако на третий день сантеро поднял его из могилы при помощи магических приемов вуду. Получив при этом массу отрицательных эмоций, Андрес рванул через пролив во Флориду, где от греха подальше принял ислам шиитского толка. В связи с этим его едва не повязали за причастность к подготовке террористических актов в Нью-Йорке, — сам Андрес, впрочем, уверял нас, что это была какая-то дурацкая ошибка. Однако взялись за него в тот раз конкретно. Плеханда шмыгнул через несколько границ, пешком перебрался через Анды, некоторое время работал гидом в Мачу-Пикчу, после чего, почувствовав, что ФБР понемногу выходит на него и здесь, вовсе удрал из Америки в трюме сухогруза, перевозившего уругвайские бананы. В настоящее время Андрес стремительно приближался к тому возрасту, когда за различные правонарушения начинали спрашивать по всей строгости закона. Следовательно, согласно уставу банды «Джанки», он вскоре должен был покинуть наши ряды.