Эльвира Вашкевич - Метро

Леха побрел дальше, ища нужное ответвление тоннеля, а в душе его проворачивалась копейным острием зависть к тем, уехавшим на поезде. Он тоже хотел быть таким, хотел быть с ними, сидеть с мрачною сосредоточенностью, вглядываясь в книгу или газету, иногда поднимать голову, смотреть за темное окно, ловить взглядом мелькнувшие по стене кабеля, или просто свое отражение, чуть перекошенное в темном стекле. Леха хотел спешить куда-нибудь по делу, чтоб его ждали, нетерпеливо смотрели на часы, переживали, что он опаздывает. Вот только дела никакого у него не было, и никто не ждал его нигде, разве что в теплом подвале Толян, постукивая рваным кедом по плиточному полу, скажет Верке, прожевывая с трудом жесткий колбасный кусок:

- Я знаю, как жить вечно! За смертью Леху посылать нужно. Вот, послал дурака за консервами, и где этот дурак? Обжирается, наверное, как крыса какая. Вечно он жаловался, что голодный. А мы тут сиди, жди, пережевывай язык со слюнями... - и Верка нежно погладит Толяна по голове, будто ребенка, проворкует на ухо что-нибудь утешительное и подаст кусок хлеба. С хлебом даже горелая колбаса не в пример приятнее.

Нет, не всегда было так. Когда-то и у Лехи была работа, и он спешил по утрам в точно таком же поезде метро, боясь опоздать, волнуясь из-за каждой минуты задержки. Тогда же у него была жена, сын, квартира, всегда больная мама, постоянно сердитая на весь белый свет теща. В общем, все было как у людей, и он чувствовал себя человеком. Водил жену в театр иногда, покупал матери лекарства, виновато сопел перед ругающейся тещей, сам поругивал сына за двойки, торопился на работу, опаздывая иногда и получая нагоняи от начальства, - жил изо дня в день, втянувшись в эту жизнь привычно, как в разношенные тапки. И все представлялось правильным, другого просто не могло быть, да и не хотелось.

Жизнь развалилась не в один день, и даже не в два. Просто когда-то появилась крохотная трещинка, в нее просочилась вода, хлорированная густо, как и всегда в Москве. Уволили с работы - сокращение, под которое попадали в те времена многие. Не стало денег, и теща начала ворчать куда как громче, и к этому ворчанию все чаще и чаще стала присоединяться жена. Даже сын иногда кричал на Леху, попрекая никчемностью и приводя в пример отцов одноклассников, которые, конечно же, имели и прекрасную, престижную работу, и замечательную зарплату, которой хватало на все, особенно - на детей, и даже возили этих самых детей в школу на роскошных иномарках с тонированными стеклами. Жидкая московская хлорка - безденежье хроническое, - разъела семью, и жена с сыном пошла в одну сторону, прихватив с собою тещу, а Леха с матерью - в другую, успев откусить при разъезде однокомнатную квартирку в спальном районе. Мать вздыхала печально, глядя на растерявшегося сына, совала ему жалкие копейки от собственной пенсии. Мол, иди, Лешенька, устройся куда-нибудь, а это тебе для того, чтоб нищим не выглядел. Леха послушно кивал и шел. В ближайший гастроном, где всегда находились приятели, такие же, как он - безработные и никому не нужные, готовые потрепаться о жизни за бутылкой и посочувствовать кому угодно, лишь бы не пустел стакан. Мать так и умерла, вздыхая о сыне неприкаянном, думая о том, как будет он жить, когда не станет ее пенсии. А Леха поначалу даже и неплохо жил. Приятели гастрономовские в гости забегать начали, кто с бутылкой, кто с колбасою в бумажке, кто с банкой огурцов - до смерти матери не заходили, стеснялись, что ли. Пили, закусывали, наливали хозяину, лепили неловкие бутерброды, ставили затертые кассеты в старенький магнитофон, с изумлением слушали Бетховена, веселились чуть не до утра. Лехе только с непривычки было немного одиноко, когда уходили друзья-товарищи, но после прибилась к нему лохматая собачонка с надорванным ухом, названа была Шерри - за необычайно густой, вишневый цвет всегда печальных глаз, и он перестал ощущать одиночество. Шерри стала его семьей, неодобрительно тявкала, когда он маялся похмельным синдромом, бодро виляла хвостом, собираясь на прогулку, доедала присохшие к сковородке макароны, отдирая их зубами и лапами - гости хохотали, глядя на это зрелище, вот только отчего-то отказывались с завидным постоянством что-то жарить на этой сковороде. Но зеленый змий уже обвился вокруг шеи, душил тяжко, муторно, и Леха начал пить все больше и больше, уже не дожидаясь приятелей. Собирал по скверам бутылки, научился выпрашивать у гастронома недостающие деньги - сердобольные старушки, глядя на его унылую, очкастую физиономию, давали, и глаза у них становились в точности, как у Лехиной матери перед смертью. Шерри все чаще и чаще недовольно тявкала, а бодрое виляние хвоста сменилось сумрачным подрагиванием. Однажды, когда Леха вернулся домой после трехсуточного загула со знакомыми бомжами - у него появились и такие знакомые, - Шерри не выбежала навстречу привычно, не залаяла. Она лежала на узкой кушетке, невесть с какой свалки занесенной в квартиру, такая тихая, смирная, с пенным оскалом на страдальческой, застывшей морде. Окостеневшие лапы были скрючены, будто тянулись куда-то в последнюю минуту. Леха плакал, унес собачий труп к кладбищу, закопал у ограды, даже цветок положил - подобрал где-то обломанную гвоздику. А потом запил совершенно по-черному, не выходя из глухого запоя ни на день. Если раньше бывали у него мысли о работе, новой жизни - все пропало, растворилось в стакане, будто пил царскую водку, что, говорят, и золото жидкостью бесполезной делает. Мерещились ему в водке печальные вишневые глаза, слезно смотрящие с непонятной укоризной, и Леха наливал себе еще, желая утопить жутковатое видение. Друзья, остававшиеся еще со старых, семейных времен, брезгливо отвернулись, вычеркнув Леху из своей жизни, только говорили иногда между собой: