Харлан Эллисон - Покайся, Арлекин!

А что, бывает еще какое-то положение?

— Ну, знаешь, это уже просто отвратительно , — сказал Арлекин, когда милашка Аллис показала ему его же портрет на афише общегосударственного розыска. — Отвратительно, совершенно немыслимо. Общегосударственный розыск! Прошли уж времена головорезов!

— Чересчур патетично.

— Извини, виноват, — согласился Арлекин.

— Нет нужды винить себя. Ты всегда говоришь «извини». Ты так виноват, Эверетт, и это все так печально.

— Извини, — повторил он, потом поджал губы, и на щеках сразу появились ямочки. Ему очень не хотелось говорить это, но… — Мне опять нужно идти. Я должен кое-что сделать.

Аллис грохнула своей кофейной чашкой о крышку стойки.

— Ради Бога, Эверетт, ну можешь ты остаться дома хотя бы одну ночь! Ты что, не можешь без того, чтобы не шляться в этом мерзком шутовском наряде, надоедая людям?

— …Я… э-э… — протянул он, затем натянул на рыжую шевелюру шутовской колпак с позванивающими колокольчиками, поднялся, сполоснул под краном свою чашку и сунул ее ненадолго в сушилку. — Мне нужно идти.

Она не ответила. Зажужжал зуммер системы оповещения, она вытащила лист бумаги, прочла и бросила ему на стойку.

— Ну конечно, это опять о тебе. Ты стал посмешищем.

Он быстро просмотрел. Там говорилось, что Временщик пытается обнаружить его местонахождение. Ему было все равно, ему надо было идти, чтобы опять опоздать. Подойдя к двери и нащупывая ручку выхода, он резко обернулся к ней.

— Знаешь, ты тоже чересчур увлекаешься патетикой!

Аллис закатила красивые глазки.

— Ох, посмешище!

Арлекин выскочил наружу и хлопнул дверью, но она вздохнула, мягко притворилась и закрылась. Потом раздался осторожный стук, Аллис вскочила и, сдерживая учащенное дыхание, открыла дверь снова. Там стоял он.

— Я приду к половине одиннадцатого, ладно?

Она изобразила печальную мину.

— Ну зачем ты мне это говоришь? Зачем? Ты же знаешь, что опоздаешь! Ты знаешь это! Ты всегда опаздываешь, ну зачем ты говоришь мне эту чушь?

Она закрыла дверь. Арлекин кивнул самому себе с другой стороны. Она права, права как всегда. Я опоздаю, я всегда опаздываю. И что я, в самом деле, говорю ей эту чушь? Он вздохнул и пошел, чтобы опоздать еще раз.

Он выпустил в воздух ракеты оповестительного фейерверка, в котором известил, что собирается присутствовать на 115-м ежегодном Форуме Международной Ассоциации Медиков и прибудет туда ровно к 20–00.

Слова горели высоко в городском небе, и власти предприняли все необходимое, чтобы захватить его. Само собой, они предположили, что он опоздает, как обычно. Но он явился на двадцать минут раньше обещанного, как раз тогда, когда они заканчивали установку автоматических сетей наподобие паучьих, с тем, чтобы поймать и задержать его. Дунув в большой охотничий рог, он настолько перепугал и вывел их из себя, что их собственные ловушки, обработанные специальным клейким составом, сработали, сети закрылись, и они, трепыхаясь и повизгивая, оказались подвешенными под потолком конференц-зала. Арлекин хохотал от души и обильно извинялся. Врачи, сбившись поначалу в тесные группки, вовсю заливались смехом, принимая расточаемые с поклонами и ужимками извинения Арлекина. Все искренне веселились, считая, что Арлекин обычный штатный клоун в нелепых штанах; все радовались жизни, за исключением официальных лиц, специально посланных ведомством Временщика, кои, предчувствуя расплату, подвывали под потолком амфитеатра, являя собой препохабное зрелище…

А в другой части того же города, где занимался своими проделками Арлекин, произошло событие, не связанное, собственно говоря, с описываемым здесь, не считая того, что оно демонстрирует значение и всемогущество Временщика. Человек по имени Маршалл Делаханти получил из ведомства Временщика извещение о том, что его выключают. Его жена приняла официально выглядящий конверт из рук курьера в серой униформе с традиционным «ликом скорби», заученно распластанным по физиономии. Она знала, что это, не распечатывая конверт. В те дни такие весточки узнавались всеми мгновенно. Со спертым дыханием, держа конверт, словно одежду прокаженного, она взмолилась, чтобы это было не ей. Пусть это будет Марш, думалось ей, или кто-нибудь из детей, но только не я, прошу тебя, Боже, только не я. И она вскрыла конверт, и это было Маршу, и она одновременно ужаснулась и почувствовала облегчение. Кто-то, идущий рядом в цепи, принял пулю. «Маршалл, — завизжала она, — Маршалл! Это конец! Маршалл! О, Боже мой, Маршалл, что же делать, что делать, Маршалл, о, бог ты мой, Маршалл…», и вся ночь в их доме была пропитана страхом и звуками рвущейся бумаги, и смрад психоза поднимался к дымоходу, и ничего, ну совсем ничего уже нельзя было поделать.