Любовь и свобода

- А давайте мы споём!

- Это ещё зачем? – спросили из окна.

- Ну мы должны хоть что-то сделать, - сказал Лимон. – Мы же не можем сказать, что навестили больную, если не навестили. И не можем не навестить, потому что нам поручили навестить.

- Коллизия, - сказал господин Хаби.

- Ладно, - сказал грустный голос из окна. – Одну песню, и всё. Только… Пап, ты им скажи, чтобы не пялились!

- Вот! – строго поднял указательный палец господин Хаби. – Пялиться не будете?

- Ни за что, - твёрдо сказал Лимон.

- А на что? – одновременно спросил Шило.

- Ни на что, - сказал господин Хаби. – Глаза в землю.

- Так точно, - ответил Лимон. Шило промолчал.

- Ну, заходите, - сказал господин Хаби и сделал приглашающий жест в сторону двери.

Дома здесь, в станционной слободке, сильно отличались от привычных городских. Во-первых, построены они были не из камня или кирпича, а из деревянных брусьев; во-вторых, не выходили фасадами на улицу, а стояли в глубине более или менее обширных дворов и двориков, где кто-то разбивал огороды, кто-то держал кур и коз – а здесь вот росли несколько плодовых деревьев и колючие кусты «змеиной ягоды». Дом окружала открытая веранда под выцветшим полотняным тентом. Слева от дома и в глубине стоял сарайчик с решетчатой дверью, за которой, ворча, ходила большая рыжая собака.

Шило быстро обогнал Лимона и шагнул в дом первым.

- Ух ты! – сказал он.

Лимон вошёл следом. В просторной прихожей – а может, гостиной, а может, столовой – было полутемно; сильно пахло печеньем. Посередине комнаты стояла будто бы светящаяся изнутри скульптура: вскинувшая руки женщина в лёгком плаще. Фигура была невелика, меньше живого человека, но почему-то казалось, что ты смотришь на неё снизу вверх.

- Кто это? – спросил Лимон.

- Семейная реликвия, - ответил господин Хаби. – Всё, что осталось.

Наверху раздались неровные шаги. Лимон посмотрел на лестницу: появились босые ноги, немного неуверенно нащупывающие ступеньки. От лодыжек и выше колыхались полы тяжёлого и явно слишком большого махрового халата. Ноги прошли примерно пол-лестницы и задумчиво остановились, но потом что-то решили про себя и уже легко и быстро сбежали вниз.

- Кхгм! – в наступившей тишине сказал господин Хаби.

Вид спустившегося сверху существа вызывал изумление: огромный халат – это ещё ладно; но вместо головы торчал серый бумажный пакет из-под хлеба, в котором были прорезаны две косые щели для глаз и одна, ещё более косая – для рта. Левая половина пакета была наспех вымазана чем-то красным.

- Илли, детка…

- Молчи, отец! – сказало существо, скрещивая руки на груди. – Ты мне не указатель! Ты дом не смог защщить* от чужаков! Они пришли, чтоб петь – так пусть поют. Иначе – горе!

И правой рукой с хищно изогнутыми пальцами существо описало в воздухе медленную дугу.

- Пойте, - сказал господин Хаби. – А то мы точно таких бед огребём…

Лимон понял, что сначала надо закрыть рот.

- На рассвете туман, туман, на рассвете шаги, шаги… - затянул было Шило, но настолько не попал в мотив, что заметил это и сам.

- О, - вскликнул господин Хаби. – Что вы, оказывается, знаете!

- Наш отец собирает старые песни, - сказал Лимон. – У него целый ящик этих… - он показал руками. – Которые вставляют…

- Одних Имперских маршев – шесть штук! – гордо добавил Шило.

- А вы, получается, братья? – догадался господин Хаби. – А почему-то совсем не похожи.

- Сводные, - сказал Лимон.

- Так вы будете петь, или я ухожу и начинаю творить несчастья? – капризно спросило существо.

- Сейчас… - Лимон откашлялся и, пощёлкивая для ритма пальцами, начал: – На рассвете туман, туман, на рассвете шаги, шаги, будет нами экзамен сдан, захлебнутся кровью враги…

- …Этот тусклый и серый свет, этот горестный мокрый лес… - подхватил господин Хаби; Лимон удивлённо на него покосился.

- …где застряла в дубах картечь… - вплёлся, наконец, Шило, - где нам выпало лечь…

Господин Хаби обхватил одной рукой за плечо Лимона, другой – Шило, и втроём они допели до конца старинную песню о курсантах-пограничниках, которых забыли на рубеже. Когда они заканчивали, Лимон увидел, что у господина Хаби в глазах навернулись слёзы.

- Молодцы, - сухо сказало существо. – Теперь мне можно вернуться к моим печалям?

- Иди уж, - вздохнул господин Хаби. – Никакого в них понимания и никакого сочувствия… Эту песню ещё мой дед пел – и это как раз про их выпуск было.

- Он был пограничник?

- Да, в самом начале… когда ещё были границы. А потом он был чистильщиком. Это императорская контрразведка так называлась. А потом его оттуда прямым ходом – в штрафники… прямо вот как вас. Ладно, братцы, я с ночи, поспать надо. Давайте ваш бегунок, я подпишу.