А скручена ты житухой-жистянкой тутошней, похоже, позлей моего. Неладно что-то с тобой. Велка. Вела. Велита. Выглядишь ты не ахти… нет, даже не в том — ни прочерки серебра в темнокаштане твоих волос, ни в заботу изодневную сложенные приспущенные углы губ, не изгиб натрудной складочки над переносьем; ни в том… и ни в тонкости-стройности фигуры твоей, уже менее смахивающей на грациозность от умных диет, а более — на нездоровую худобу… Ни в том. Другое. Тень плохой, темной усталости на тебе, тень безвыхода, обреченья. Что? Почему? Не так же было семь лет тому… Семь лет! Семь лет я тебя не видел. Ни случайного даже разу. Семь лет. Живя с тобой в одном городе, в часе езды-ходьбы. Какой же я!..
Я не говорю этого вслух. Я хочу, я обязан видеть в её глазах обиду, укоризну, самую жестокую обидуукоризну, самую острую неприязнь. Нет. Я вижу лишь влажную радость встречи, благодарность, что пришёл, наконец. Наконец. За семь-то лет. Соизволил. Благодарность… Я опускаю взгляд.
— Вел… Вела. Скажи же, что я скотина. А? Скотина же я… Семь лет!
— Не глупи, — улыбается она, — Значит, был занят. Мне и самой, бывало, не продохнуть. Молодец, что пришёл. Ты же пришёл не в последний раз?
— Ты так до сих пор… одна?
— Почему одна? С Лёнчиком.
— Да, я помню. Сколько лет ему? Десять?
— Эх ты! Двенадцать уже.
— А где он? — смущенно заоглядывался я.
— Во дворе играет. Скоро придёт.
Замолчали. Сквозняк в душе. Свербящая пустота.
Я вдруг сказать захотел… Огромное. Важное. От чего все бы переиначилось, перетряхнулось. Длинно, горячо, громко, мелодрамно-красиво. Сказать… Что из всех моих сожалений о прошлом лишь одно — доподлиное. Из всех моих промахов и просчетов — один просчётище. И всё не так, потому что одно не так. Потому… Потому, что Лёнчик твой, Вела — не мой Лёнчик. И что мы с тобой — это не мы с тобой. Это я и ты, всего лишь. А двадцать лет — это двадцать лет. Этот горячий и вкуснейший кусок жизни… который нам на двоих не отмерился, не отпробовался нами… И что всё ещё, может быть, не совсем, не навсегда, не безнадёжно пропаще. И да благословенно будь нынешное утро! Когда пришёл я к тебе и увидел здесь пред тобою себя. Не сказал. Но посмотрела Вела на меня по-иному, изглубока, что-то очень серьёзно. Не сказал? Гм… Слова не единственный и не лучший способ сказанья.
— Ты знаешь?.. Зга… Что-то там происходит.
— Знаю.
— Что? Мик Григорьич? И в тебе?
— Да.
— Значит, и ты? Ты тоже?
— Да. Я ждала тебя, Игорь. Да. Я согласна. Хотя, очень боюсь. За Лёнчика.
— Лёнчик тоже згинец. Раз он твой сын, он — згинец. Сподобный. Нас трое всего. На весь этот город.
— Нет, — усмехнулась она, — Не всего.
— Ах, чёрт! Пенёк… Конечно. Совсем забыл про Пенька.
— Да. Пенёк.
— Живой он, Пнище? Как он сейчас?
— А кто такие мы сами?
Геберт Уэллс
1
Двадцать лет назад подозрительным образом Зга перестала существовать. В истории невеликого захолустного населённого пункта была поставлена властная точка. Выводы официальной научной комиссии, исследовавшей Згинский феномен, были ужасающими. Из глубин тектонических разломов земной коры, расположенных как раз под Згою, обнаружились умопомрачительной мощности излучения неизвестной природы. Одно из них близкое к гамма-лучам. Если так, то все до единого жители городка обязаны были давно и неукоснительно погибнуть. А жители жили себе в добром здравии, ели, пили, любили, рожали детей. И дети были крепки и благополучны. И довольны были все собою, друг другом и своим городом…
Впрочем, городом Зга величалась с изрядной натяжкой. Памяти ради — да, был когда-то неслабый провинциальный городок. Был в нём целлюлозно-бумажный завод, была мебельная фабрика, был завод химической переработки древесины. И древесины этой в окрестных лесах было предостаточно, а значит, и работы для большинства местного населения.
Но постепенно леса потратились безмозглым хозяйствованием. Производство пало. Згинская бумага, згинская мебель потеряли конкурентоспособность. В конце концов и заводы и фабрика вовсе закрылись, вывезлось, распродалось оборудование, закупорились двери, снялись вывески, исчезли предприимчивые управленцы. Остались бесхозные здания с пыльным бедламом внутри.
По этой печальной причине многие згинцы лишились работы, а Зга лишилась немалой части своего населения. Кто мог и хотел уехать — уехали. Оставшиеся свыклись с обстоятельствами, приспособились и жили себе ни богато — ни совсем уже бедно, но в ладу с собою и друг с другом.
Читать дальше