Владимир Зенкин: Город Зга

Он жил в маленьком бревенчатом домике на окраине нашего района, рядом с трансформаторной подстанцией. И все знали, что когда он ложился спать, по всему району падало напряжение в электросети, свет был тускл и вял. Когда он просыпался — спал он всего два-три часа в сутки — лампы в домах загорались ярко и бодро. Он был один. Но он мог оказаться сразу в нескольких местах, общаться сразу со многими, делать множество разных дел. Хотя, в сущности, он делал только одно дело. Он сподабливал згинцев.

Он никогда не говорил об Этом прямо. Легчайший намёк, летучая фраза, странное слово. А более — выблеск бронзовых глубоких глаз. Усмешка изпод усов. Пожатье иль косновенье жесткой ладони…

И у многих — у кого слабей, у кого ярче — возникал в смутных окоулках души светозайчик и показывал сокрытое там. Ожидание «Нечта». Все знали, что Это когда-нибудь будет. При их ли жизни, при жизни ли их детей, внуков… Может быть, завтра, может быть, через сотню лет. И надо быть готовым. Готовы были не все.

С некоторыми Разметчик встречался особенно часто и говорил откровенней, чем с остальными. Они были посвящены, сподобны в большей степени. В их числе был я.

Разметчика звали Мик Григорьич. Настоящее его имя, возможно, было непроизносимо для людей.

Он жил в Зге вечно, не старясь, не болея, не изменяясь внешне. Он не покидал Згу ни разу, ни на один день.

А за два месяца до странной триумфальной эвакуации города он исчез.

Он появился лишь через двадцать лет. Во мне. Прошлой ночью.

Наверное, вид у нас был глуповатый.

— Как это не знали? — удивился Пенёк, — Вы что, ли в Америке жили?

— Не знали, — отрезал я, — Да, не знали. Долетало кое-что. Обрывки, галиматья… Чему было верить? От кого — знать? У меня нет родственников в Зге. У неё тоже, — кивнул я на Велу.

— И что, ни каких предчувств? Ничего не накатывало на вас?

— Мысли приблудные. Промельки снов, путаница.

— Нет, — почти шепотом сказала Вела, — у меня не промельки. У меня раза два были… картины. Странные. Я просыпалась, гнала эти сны. Старалась забыть, не верила.

— Не сны это, ребята, — вздохнул Пенёк, — Если бы сны. Мнэ. Я был там. Зимой.

— Зачем? — спросил я.

— У меня дядька. В Солотове. Он мне заместо отца… был. Я на похороны ездил. Там мне порассказали… по большому секрету.

— Так Солотово, это ж где!

— Всё верно. Не близко. Три часа машиной до Зги. Мнэ. Да только никто не ездит туда. Ни машиной, ни пешком, никак.

— Ну понятно, зона.

— Ничего не понятно тебе. Не зона это уже. Была зоной…

— Слушай! — разозлился я, — Ты можешь рассказать вразумительно, всё по порядку? Не мутить воду.

Он философски воздел взгляд к потолку.

— Жалко, ребята, что вы не прихватили ничего выпить.

— Н-ну извини. Мы как-то… Думали, будет не до этого. Серьёзные вещи.

— Серьёзные. Мнэ-э, — задумчиво теребил он щетину на подбородке, — О-оч-ч… серьёзные. До того серьёзные, что нам просто не обойтись без бутылки. Вы погодите пять минут, я сбегаю к Горынычу позаимствую. У него есть. Сиди-сиди, отдыхай. Дело свойское. Сосед мой наверху. Гаврилыч-Горыныч… Отдыхай. А Вела… конечно-конечно, похозяйничай — что-ни-будь на закусь, там на кухне, всё, что найдёшь. Я щас.

Пенёк исчез. Вела звякала тарелками, хлопала холодильником.

— Тебе помочь? — крикнул я.

— Я сама. Не люблю, когда мужики путаются на кухне.

Я оглядывал Пеньково жилище. Я бывал здесь несколько раз. Давно, в первые годы нашей внезгинской жизни. Ничего здесь не изменилось. Или я забыл… Ничего. Я изменился. Вела изменилась. Пенёк остался почти прежним.

Пенёк… В детстве-юности я знал его неблизко, он жил на соседней улице. Да и здесь мы встречались лишь по большим праздникам, не как друзья-закадыки, просто, как земляки. Это первые годы, а потом всё реже, урывочней и в конце концов почти забыли друг о друге.

Пенёк был столяром Божьей благодатью. Он делал столы, кровати, стулья. В подвале, в его маленькой мастерской было уютней, чем здесь в комнате. Хотя и здесь вся мебель была сработана его руками. Если бы Пенёк был предприимчивей и благоразумней, он стал бы одним из самых богатых людей в этом городе.

Дело в том, что он мастерил не просто стулья-кровати. Он делал странную мебель. Он говорил, что она живая, и это было не такой уж неправдой.

Металл, пластмасса, стекло не имеют души и жизни, у них есть лишь состояние. Дерево имеет душу и жизнь. — Так же, как человек, — утверждал Пенёк.

И когда жизнь самого дерева гаснет под топором или пилой, жизнь души дерева продолжается в древе-сине, в том, что из неё сделано. И если деревянные вещи равнодушны к человеку, они безлико служат ему, лишь выполняют своё предназначенье и душа их спит. Если же они, в ответ на любовь человека, примут и полюбят его, они сделают его жизнь счастливой.