Андрей Валентинов - Механизм Времени

Юнкер ел глазами командира. Два года не виделись, шутка ли! Лицо прежнее, морщин не прибавилось. Та же стать, те же плечи вразлет. "Не кукситься, юнкер Торвен!" А губы — иные. Уголки опустились вниз, обозначив резкие складки. И глаза иначе смотрят. Два года...

Постарел? Нет.

А еще — левая рука. На перевязи, в гипсе, только кончики пальцев торчат. Ого! Старуха-Ратуша кости помяла?

— Привет, старина! Не вздумай спускаться — я иду!..

Трость Зануда все-таки отбросил. Постарался тайком, да не вышло. Обиженная спутница жизни, очутившись на холодном мраморе, на весь дом зазвенела о такой несправедливости. Выручаешь человека, а он!.. Жаловалась зря — никто ее не слушал.

Юнкер успел-таки спуститься на три ступеньки, держась за перила.

— Служу Короне, полковник! Где это ты навернулся?

На "ты" они перешли в 1814-м. Уцелев в проигранной войне, офицеры Черного Волонтерского Ольденбургского полка утвердили на прощальной пирушке: без всяких "вы". Равенство — и братство до последнего дня. Навеки! Полковник Эрстед возвращался домой — к семье, брату, к юридической практике. Юнкер Торвен, успев побыть лейтенантом неполный месяц — красный мундир, черный кант! — стоял на ином пороге. Ни дома, ни родственников, ни денег — одна трость в руке.

"Марш вперед, трубят в поход, Смерти волонтеры..."

— Пуля догнала, — отставной полковник обнял отставного лейтенанта. — Духовое ружье, с семидесяти шагов! Завидуй!..

Великий Зануда желчно позавидовал.

Большая зала привыкла к гостям. Здесь бывали люди важные, чиновные, в орденах. Забегали дети-шалуны, захаживали дамы — настоящие дамы, украшение Копенгагена. Помнила зала и твердый шаг генералов. Ать-два! Война — ерунда, а вот маневры, особенно королевские! Бывал Его Величество — и приватно, в сюртуке, и при муаровой ленте.

"Мне бы родиться на триста лет раньше! Вы еще не изобрели Механизм Времени, Эрстед?"

Грузные шторы, картины на стенах — верины и малые голландцы. Толстяк-буфет, кавалеры-стулья с гнутыми ножками. Свечи в начищенных до блеска канделябрах — эти, казалось, были готовы от усердия самовозгореться. Хозяин, ходят слухи, намерен провести какой-то Gaz de houille? Оно, которое из гнилых опилок, намеревается светить? В нашем доме?!

Нет-нет, мы незаменимые, мы и в ясный полдень...

Зала встречала гостей. Но, странное дело — видавшие виды канделябры потускнели, свечи втянули фитильки. Буфет — и тот затоптался на месте. Родись Великий Зануда сказочником...

— Нет-нет, братец Ханс. Лекаря не надо, знаю я датских лекарей. Гипс наложили удачно, рана чистая. Как в 1810-м, когда со шведами возле Христиании сцепились. Помнишь?

— Я-то помню, братец Андерс. Сколько ты с той пулей провалялся, а? Чуть руку не отрезали. Если бы не доктор Баггесен... Сейчас же пошлю за ним. Это тебе не шутки!

Гере Торвен слушал братьев вполуха. За полковника он не волновался. Пуля? — не впервой. Главное, добрался до Копенгагена, сумел. В этом есть заслуга и академика. На монгольфьере из Парижа не долететь. И на обычном "водородном" шарльере — тоже. Далеко! А если наполнить шар светильным газом, тем самым Gaz de houille, оболочку пропитать кое-чем интересным...

И ветру спасибо — зюйд-ост-осту.

— Никого не зови, Ханс. Обойдемся. И так нашумели при посадке. Корзиной — в окна бургомистра, представляешь? Статую обвалили, на куполе. Не помогают рули — думать надо, соображать...

— Рули — полдела. Движитель, Андерс, движитель! Без него воздухоплавание — детская игрушка. Пар не годится, пробовали. Ракеты? Опасно. Электричество? Хорошо бы, но как? Может, в Китае что-то придумали? Мудрость древних? Говорят, какой-то Ли Цзе в Небесный Чертог летал! Интересно, на чем? Тринадцатого Дракона мы и сами выращиваем, этим нас не удивишь...

Глядя на братьев — веселых, раскрасневшихся — Торвен понял, насколько, а главное, в чем изменился младший. В молодости оба смотрелись близнецами. Год разницы — пустяк. Круглолицые, востроносые, улыбчивые, с буйными, по тогдашней "романтической" моде, черными шевелюрами. В университете их, случалось, путали.

Поговаривали, что математику за младшего сдавал Ханс Христиан. Филологию же за обоих учил Андерс Сандэ.

Годы шли. Эрстед-старший, не споря с Природой, взрослел, мужал и начал стареть — медленно, с величавым достоинством, сохраняя румянец и острый взгляд. Кудри превратились в гладко зачесанные пряди, кожу рассекли морщины. В августе гере академику исполнится пятьдесят пять. Не возраст, конечно, при отменном здоровье и непробиваемом оптимизме. Но пятьдесят пять — не двадцать.