Кларинда - Штамм «Ратоньера»

— Пикет был, чтобы деньгами, — объяснила Надежда. — А денег-то там и жаль… будто их и правда собираются солить. Ты как, может, посидим? Там еще портвейн есть, — Надежда мотнула головой в сторону чуланчика.

— Нет, мне домой, — Анжела мысленно пообещала себе, что завязывает. Вот сегодня, сейчас.

— Да чего? Кому наше здоровье нужно?

— Я к сыну.

— Ну как знаешь. Вот я счастливая, — заявила Надежда с бравадой, — мне переживать не за кого.

Если бы ей было не за кого переживать, размышляла Анжела, ее бы просто уже не было на свете. Ушла бы следом за матерью, за единственным близким человеком, как она теперь хорошо ее понимает… Все равно жизнь кончается, раньше бы говорили — ну что такое пятьдесят? А теперь, когда все болит, и лечиться нет смысла, потому что… потому что вместе с тобой стареет весь мир, и потому что жизнь кончается у всего мира, так же, как и у тебя. Странно, она всегда была белой вороной и отщепенкой, а теперь стареет и умирает одновременно с человечеством, без надежды на что-то лучшее. Хотя… каждый, наверное, считает себя выше других и каждый вливается в коллектив только внешне, как и умирает в одиночку. И спивалось большинство, может, у кого-то просто организм был устойчивей.

Первые годы эпохи ратоньеры прошли для Анжелы куда лучше, чем можно было ожидать. Забавно, но мужчины проявляли к молодой матери с ребенком больше внимания, чем некогда к свободной девушке. Может, потому, что она наконец сама перестала кого-то искать? Просто теперь они были не нужны, Анжела в полной мере поняла смысл поговорки про ложку к обеду.

Анжела даже сходила на исповедь — в пятый или шестой раз в жизни. Путаясь и не зная, как донести свои мысли до замученного человека в рясе с усталым лицом и красными от недосыпа глазами, Анжела бормотала, что чуть ли не радовалась в свое время Катькиной гибели, что ей кажется, будто это она спровоцировала катастрофу постоянным нытьем и жалобами на жизнь, что теперь она чувствует себя счастливей, чем раньше… Священник прервал ее, не дослушав:

— Вину за весь мир на себя не бери, грех это, гордыня. Что младенца не оставила, правильно, воспитывать его в вере надо, чтобы мать-отца родных поминал, молился за них. Молитвослов читай, там все есть.

Священник накрыл голову Анжелы платком, наскоро пробормотал молитву, потом кивнул ей — иди, мол. Его можно было понять, за Анжелой толпилась огромная очередь, и так каждый день.

Она ушла из церкви все в том же смятении, не получив успокоения и ответов на вопросы. Максимка, конечно, вместе с ней ездил на кладбище и ставил свечи за упокой, но это оставалось для него внешней атрибутикой. Хорошо было бы уверовать искренне, но что делать, если не получается? Она продолжала иногда ходить в собор, и в эти редкие визиты видела — у всех, у таких же, как она, захожан, и у воцерковленных в глазах поселился одинаковый страх.

На улице было пусто. Конкретно этот участок нужно было отремонтировать уже лет пятнадцать как, но все у города руки не доходили, а теперь по поводу дикого состояния дорог мэр гордо объявил, что у властей есть более важные задачи. Кто знает, что он имел в виду — педиатрии и школьного образования на повестке дня больше не было, с прочим власти справлялись так же хреново, как и до ратоньеры. Дома ветшали, в больницах не хватало мест, преступники всех мастей чувствовали себя как рыба в воде, и это не считая страха перед терактами.

Пустая часть города напомнила фильм о блокадном Ленинграде. Нет, там было лучше, там была надежда на победу, было стремление спасти хотя бы детей, был мотив для дальнейшего существования, ибо не существует неразрушимых цепей. А вот когда спасать будет некого… Доигрались, наотправляли во Вселенную посылов: надоело ждать, что дети будут счастливее, хотим жить здесь и сейчас — вот и получили. А те, у кого власть и деньги, как не спешили ими делиться, так и не спешат. Драма человеческой жизни всегда одинакова, вот только последний акт пьесы не удастся досмотреть до конца. Уже сейчас бывают перебои со связью, да и она не доживет по-любому, а за Максима страшно.

Анжеле вспомнился фильм, снятый в первые годы эпидемии, когда никто еще не верил, что род людской обречен. Его быстро сняли с проката, уж очень впечатляющими оказались кадры, на которых последний человек — дряхлый старик — идет, ковыляя, по разрушенному городу, а за ним трусят тени одичавших собак, ожидающих, когда двуногое существо упадет и можно будет устроить пир. Ролик все равно разошелся в Интернете, и люди пересматривали его с чувством, с каким трогают незаживающую рану.