Александр Соболев - Грифоны охраняют лиру

— Вам, вероятно, известно мое будущее? — спросил Никодим, отчего-то срывающимся голосом: только что, лавируя между летящих вниз булыжников, он был совершенно спокоен, а тут вдруг разволновался.

— В общих чертах оно известно тебе самому, — отвечал незнакомец, ухмыляясь. — Ты еще поживешь, потом умрешь, но в этом нет ничего страшного, потому что смерти нет.

— А не в общих, в частности? Я найду отца? И где?

— Ты знаешь анекдот про убийцу-парикмахера?

— Нет.

— Ну слушай. Один тип идет в киношку, приходит после начала сеанса, сначала скандалит с кассиршей, что-то насчет сдачи, потом с гардеробщиком, потом наконец идет к капельдинеру, который все это видел, и с надменным видом требует проводить его на место. Тот, делать нечего, идет провожать, с фонариком, поскольку в зале уже темно, клиент ворчит, всем недоволен, на ноги наступает тем, кто уже сидит. Наконец нашли место, тип садится, капельдинер наклоняется к нему и шепчет на ухо: «Убийца — парикмахер». Ну как я тебе все расскажу! Тебе же будет просто неинтересно жить.

— А что же делать?

— Бастовать надо, надо бастовать!

— В каком смысле? Не жить? Делать наперекор?

— Бастовать! Вставать пора! — Никодим почувствовал, что священник будит его, теребя за руку, как будто обмениваясь с ним прощальным рукопожатием. И только проснувшись окончательно, умывшись, выпив холодного чаю и усаживаясь наконец в ожидавшую его телегу, он понял, что о. Марк так и не спросил его имени — чтобы помолиться за него, если, конечно, ему пришло бы это в голову.

В отдаленных уголках империи, где гужевой транспорт до сих пор был в чести, Никодиму не раз приходилось добираться до места в крестьянской повозке, а то и в щегольском барском тильбюри, но конструкцию, подобную ожидавшей его, он видел впервые. По сути, это были крестьянские дроги — с двумя осями и высокими бортами из досок, но, во-первых, поставлены они были на здоровенные пневматические колеса, явно снятые с какого-то зазевавшегося автомобиля, а, во-вторых, сама конструкция кузова больше всего напоминала лодку с отрезанным носом и кормой. Присмотревшись, Никодим убедился, что обе догадки о происхождении частей повозки были верны: и на колесах читались полустертые буквы «Dunlop», и на бортах дрог видны были следы конопачения щелей, равно как и отверстия от снятых уключин. Между прочим, оба этих обстоятельства намекали на то, что таинственная усадьба за Шестопалихой все-таки существовала и точно была разрушена и разграблена: практический крестьянский ум любил находить в хозяйстве применение бесхозным излишествам, причем с особенным усердием норовил добиться попутного уничижения вещей — использовать, например, резную трость красного дерева с тонкой, филигранной работой в качестве кочерги. В этом не было, конечно, специального варварства, в котором любили упрекать русских иные критики, как правило из детей и внуков полицейских (отчего-то именно жандармская среда рождает у нас самых суровых критиков крестьянства и защитников европейской цивилизации), — скорее стихийный демократизм, непременный спутник общинной жизни. Они любили и ценили красоту, не только прощая, но и предписывая ей бесполезность: какой-нибудь старый черт Савельич мог месяцами при свете лучины украшать затейливой резьбой лопаску прялки для своей старухи, руководствуясь при этом только твердым убеждением, что эстетика выше прагматики (хотя, конечно, понимая это не в таких терминах). Но красота прялки была своя, собственноручно добытая и сама о себе говорящая; прялка делала свое дело (в умелых, естественно, руках), попутно радуя владелицу собственным изяществом и напоминая ей об усилиях дарителя. Савельич как бы конвертировал недели своей жизни, или сколько там он занимался украшением, в богатую резьбу — и в этом концентрированном виде вручал их подруге, а она, в свою очередь, вязала ему какие-нибудь особенные рукавицы, точно так же переводя дни собственного бытия в форму бездушного, но затейливого предмета, тем его одухотворяя. В этом обмене главным было то, что человек потратил несколько дней из недолгой жизни, то есть фактически стал добровольно на несколько шагов ближе к смерти, чтобы сделать презент своей спутнице — именно это фатальное обстоятельство делалось ключевым в подарке. На этом фоне причуды толстосума, который бездумно расплачивался за безделушку, ничем при этом не жертвуя, казались крестьянскому уму сущей профанацией, и оттого они испытывали к подобного рода барским забавам род насмешливого презрения: все равно как если б Данко освещал бы дорогу не собственным выдернутым из груди сердцем, а свиным, купленным в лавочке за пятиалтынный.