Эстер Фриснер - Смерть и библиотекарь

Она подняла глаза от книги:

— Добрый вечер.

Захлопнув бежевый том, она отложила его в сторону, на широкий стол из палисандра и бронзы.

Снежно-белая корона волос украшает лицо с тонкими чертами. Свет лампы в пятнах узора из роз падает на красивые руки, сложенные на коленях, на муаровом платье, — платье, столь богатом оттенками и смыслами чёрного, что траурная раскраска гостя рядом с ним смотрится жалко. В глазах — узнавание без страха.

— Вы меня ждали? — поразился он спокойствию, которое она несла так величаво.

— Когда-нибудь. — Её улыбка по-прежнему могла испепелять. — Разве не таков порядок вещей? — Кресло с высокой спинкой, обитое тёмно-зелёной кожей, тихо вздохнуло, выпуская её из своих объятий. — Отец постоянно твердил, что я попаду в ад, — хотя избил бы до синяков, произнеси я это слово. Ну вот, я его произнесла. Полагаю, туда мне и предстоит отправиться?

Её глаза блеснули, и в воздухе между гостем и ею запорхал призрак прежнего веера.

Лебединые крылья обвисли, потом рассосались вовсе. Наряд сердцееда скукожился в рясу тощего сельского пастора. Не сразу тот осознал, что́ держит в руках, — но вот и меч запоздало и сконфуженно съёжился. Новорождённый ворон, скакнув на плечо священника, возмущённо каркнул, недовольный неуместностью трансформации. По крайней мере шару достало вкуса стать захватанным экземпляром Писания.

— Я… хм… не обсуждаю конечную остановку.

— Даже не скажете, велика ли разница с Фостерс-Глен? — Она умела заигрывать, не опускаясь до пошлой развязности.

— Я… э… мне не позволено. — Выдернув из кармана штанов откровенно неклерикальный красный платок, он потёр пузатые стёкла пенсне.

— Что же тогда вам позволено? Забирать мёртвых?

— Эээ… аа.. души, да. Вот именно: души. — Он водрузил пенсне на нос. — Работа такая, знаете ли.

— Вы делаете её скверно.

Её слова так и сочились ядом.

Ошеломлённый её горячностью, он припрыгнул на месте, проблеяв:

— Мнэ-э?..

Она не замедлила объяснить:

— Если вы собираете души, то делаете это спустя рукава. Вы могли забрать мою двадцать пять лет назад, когда она стала мне не нужна. Но прийти сейчас!.. Пфф. — Она презрительно фыркнула, как фыркала некогда, разбивая сердца воздыхателей.

— Двадцать пять лет на… — Страницы Библии взметнулись и запорхали под его пальцами. Найдя нужную, он снова поднял озадаченный взгляд и осведомился: — Я говорю с мисс Луизой Фостер?

Со вздохом она подошла к ближней стене. Книги, книги от пола до потолка. Странно чарующий букет: затхлый запах старых чернил и бумаги с нотой кожаных и тканевых переплётов, и книжных корешков, и смутных следов всех человеческих рук, что когда-либо трогали эти страницы, объял её, как облако фимиама. Она сняла с полки том.

— Итак, это правда, — сказала она, глядя в раскрытую книгу. — Даже Смерть порой ошибается.

— Но это вы…

— Да, да, — разумеется, я! — нетерпеливо отмахнулась она. — Луиза Джейн Фостер, единственный ребёнок судьи Теофила Фостера, которая, конечно, найдёт блестящую партию, — а если нет, отец с неё спросит. Блестящее замужество или никакого. Отец, как и вы, не оставлял мне большого выбора.

Она поставила книгу на место и взяла другую, которая, точно кукушонок средь благородной стаи соколов с кожаным оперением, была обёрнута в пожелтевший клеёный картон. Из книги на ковёр просыпалась горсть высохших лепестков. Листая крошащиеся страницы, она исторгла смешок, что дрожал почти так же, как её улыбка.

— Вы слышали о человеке по имени Эшер Вейс? Не по работе, то есть. Вы знали, что он был поэт? — Она не удивилась, когда он помотал головой. — Так я и думала. — Она часто заморгала. — И весь остальной мир давно уже позабыл.

— Здесь есть стихотворение, озаглавленное «К Л***». Вряд ли остались в живых даже семь человек, что его читали. Но я, я прочла. Он сочинил его, и я последовала за путеводной нитью слов к его сердцу, как Гретель, выбирающаяся из тёмного леса по следу из камешков и хлебных крошек. — Нагнувшись, она собрала лепестки в ладонь и высыпала промеж страниц. — Не самая блестящая партия. Ни его, ни моя конфессия не пожелали освятить наш союз, и мы обошлись без освящения. И вскоре нам двоим — троим — пришлось на деле узнать, сколь трудно прожить на крошках и камешках.

Она вернула книжицу на полку.

— Можно? — Достав картонное надгробие поэта, он прочёл имя. — Но ведь он умер больше двадцати пяти лет назад!

— И разве возражала я, когда ты его забирал? — парировала она. — По крайней мере, ты оставил мне… другого. — Она поджала губы и, отобрав книжку, пихнула обратно, к сородичам пореспектабельнее. — Какое-никакое утешение, мнилось мне. Живое доказательство, что Бог приклоняет слух не к одним только громовым угрозам отца. Было время, я думала, что узрела лицо бога любви, не отмщения. Всякий раз, глядя сверху вниз в смеющиеся глаза, как две капли воды похожие на глаза его папы… Отменная шутка! — Она выдернула первый попавшийся том и зашелестела им, будто читая вслух с листа. — И как со всеми хорошими шутками, тут главное — рассчитать момент.