Павел Брыков - Томас

Томас помассировал ладонью грудь.

— Вот пригрелся у костерка, в котелке уха из омуля кипит, ребята под боком сопят, гнус кормят. Поясницу ломит от усталости. Эх! Отдых же, сиди, наслаждайся, — а не могу! Перед глазами — часики тикают и вот тут, — он пальцем постучал себе по виску, — голос шепчет: «Осталось восемнадцать лет, шесть месяцев и столько-то дней, бам, бам, бам!». Так паскудненько шепчет. Сейчас вроде попустило. Уже недолго осталось ждать, а тогда... Кабы пил, было б проще. Потом бардак везде закуролесил, границ не стало, и пруссаки на севера повалили как на нерест — меня искать. Снова пришлось закрыться. Пень-пнём, крот в норе — и носа не покажешь. Уедешь, так не дольше недели, и не дальше Урала.

Томас сел прямо, сплел на животе пальцы в замок, и стал еле заметно раскачиваться. Антонина Петровна слушала его внимательно, не перебивая.

— Утром хоть не просыпайся, — продолжил Тихоня, смотря прямо перед собой и раскачиваясь ещё сильнее. — Хорошо, когда дождь или снег, а вот так — по жаре. Ненавижу! Если бы не служба... В шахматы начал играть, да поздно — раньше надо было — с малых лет, когда мозги ещё шевелились. Забавно, я такой весь из себя фигуры расставляю, а помазок — от пола вершок — садится и гоняет меня по всей доске. Ладно бы, какой дебют разыграл — я их хорошо запомнил, а он, падла, пешку открывает и ведет короля на фланг. Это когда ещё все его фигуры на месте. Знаешь как обидно?! Я ж всё равно продул. После того раза бросил нафиг эти шахматы. Лучше в терц резаться... У меня как-то был приятель. Говорил, что терц ему помог тянуть срок — он там постоянно шпилил. Ему пора с чистой совестью, а он в пять утра встает — за час до подъема — и до того как откинулся, успел ещё в двух местах сыграть. Вот что такое терц... Да...

Томас прикрыл глаза.

— Получается, и я как тот сиделец. Весна пришла — накатило по-взрослому. Думаю, хана мне — не выдержу. Тут год протерпеть, а у меня по утрам руки дрожат, в пот бросает. Колени щелкают, хрустят. Словно хворост кто-то ломает. Веточки. Одна, вторая, третья... Сны эти. Тянул, сколько мог... А наш, наверное, что-то зачуял. Позвал, поговорили. Предложил бросить эту лямку проклятую. Сказал, что прусакам теперь меня не то, что искать, наоборот, охранять надо. Поинтересовался, куда бы хотел поехать отдохнуть. Домой? Побоялся. Да и кому я там нужен? Куда ещё? На севера? — не хочу. Остается старый добрый Шанхай. Захотелось молодость вспомнить, тебя повидать. Вот и приехал. Да и некуда мне идти. Если прикинуть, вся жизнь без угла, а здесь я кис долго — у других за это время жизнь проходит — внуков нянчат.

Антонина Петровна отвернулась. Вздохнув, сказала тихо:

— Твою улицу на Шанхае снесли. Я с «одиннадцатой» линии, как видишь, сюда перебралась. Никого из тех, кого ты знал, почти не осталось — один Тарас о тебе вспоминает.

— Это какой?

— Которого ты откопал.

— На восьмом руднике?

— Не.

— В сороковом, на Ленина? — спросил Томас явно озадаченный.

— Да я что помню?

— А я? Столько их было...

Помолчали каждый о своем.

Тоня отозвалась:

— А я одна тут бедую. Городок давно не тот стал и люди не те. Мне бы радоваться, а не могу. Что меня может удивить на этом свете? Чего не видела? А тут такого насмотришься, что оторопь берет. Мы так не жили. У нас у всех цель была, какие-то правила. Большая идея. Это другие по мелочам курвились, а нам весь мир подавай! Целиком! После меченного всё пошло в труху. Людишки стали как мухи — мелочные, прилипчивые, назойливые, до дерьма падкие. Куда мы все катимся, а? Даже погода меняется. Раньше, помнишь, зимы какие стояли? Кошмар -снега наметет, по краям дороги сугробы на три метра. Красота! А щас? В болоньевом плащике Новый год встречаешь, с зонтиком над макушкой.

Хозяйка заметила, что Томас закрыл глаза и у него на скулах заиграли желваки, вздрогнула.

— Вот, дура! Missgeburt! Scheiße!

— Missgeburte Scheiße! — скаламбурил Тихоня. — Да, ладно. Мне в конторе на все праздники новогодние открытки дарят. Думают, что смешно. Привык. Я о другом. Ты извини, что писал редко, не звонил. Но такая уж я сволочь — кого люблю тех не балую.

Томас дернулся, словно очнулся от сна, протянул руку и пожал баронессе её мясистое мягкое колено.

— Я ничего не забыл, Тоня. Сколько мы вместе с тобой хлебнули хлебальцем...

— Да, родной, было...

Тоня усмехнулась:

— А помнишь свадьбу у Коли Золотаря? Наш баян?

— Спор, когда порвется?

— Ну.

— Помню, — чёрная тень с лица Томаса чуть отступила.