Стивен Кинг - Книги Бахмана

— Ну? — спросил Старк, когда Тэд отложил рукопись. — Как тебе это?

— По-моему, отлично, — кивнул Тэд. — Но ты ведь и сам это знал, правда?

— Да… Но я хотел услышать это от тебя, старина.

— Мне кажется, ты выглядишь уже гораздо лучше.

Это была правда. С того момента, как Джордж нырнул в грубый, жестокий мир Алексиса Машины, он начал поправляться.

Язвы исчезали. Потрескавшаяся, гниющая кожа стала снова розоветь; края новой кожи постепенно смыкались друг с другом, накрывая рубцующиеся язвы, а кое-где уже сомкнулись. Начали проступать брови, которых раньше просто не было видно в месиве гниющей плоти. Струйки гноя, заливавшего воротничок рубашки Старка отвратительными желтыми потеками, высыхали.

Тэд вытянул свою левую руку и дотронулся до начавшей гноиться язвы на своем левом виске. Он на мгновение задержал кончики пальцев перед глазами. Они были влажными. Он снова поднял руку и потрогал свой лоб. Кожа была гладкой. Маленький белый шрам — след операции, которую ему сделали в тот год, когда началась его настоящая жизнь, — пропал.

Одна сторона качалки идет вверх, другая — должна опускаться. Просто еще один закон природы, малыш. Просто еще один закон природы.

Снаружи еще темно? Тэд полагал, что да, темно, или близко к этому. Он посмотрел на свои часы, но это не помогло. Они остановились на без четверти пять. Время не имело значения. Скоро ему придется это сделать.

Старк кинул окурок в забитую до отказа пепельницу.

— Хочешь продолжить или сделать перерыв? — спросил он.

— А почему бы тебе не продолжить? — сказал Тэд. — Я думаю, у тебя получится.

— Ага, — кивнул Старк. На Тэда он не смотрел. Глаза его были прикованы лишь к словам, словам, словам. Он взъерошил рукой свои светлые волосы, к которым возвращался их блеск. — Я тоже думаю, что могу. Вообще-то, я знаю это.

Он снова стал царапать карандашом бумагу, лишь один раз быстро вскинув глаза — когда Тэд встал со стула и пошел за точилкой, — и тут же снова уткнувшись в блокнот. Тэд заточил один из карандашей, как бритву. Возвращаясь к столу, он вытащил из кармана птичий свисток, который дал ему Рауль. Зажав его в руке, он уселся на стул и уставился в свой блокнот.

Вот оно и пришло, пришло время. Он знал это так же точно и бесповоротно, как узнал бы собственное лицо наощупь. И единственный вопрос заключался в том, хватит ли у него духа попытаться или нет.

Часть его не хотела этого; часть его все еще жаждала написать книгу. Но он с удивлением обнаружил, что чувство это было уже не столь сильным, как в самом начале — когда Алан и Лиз вышли из кабинета, — и ему казалось, он знает почему. Вступало в силу разделение. Что-то вроде второго рождения. Эта книга больше не принадлежала ему. Алексис Машина оказался с тем, кто всегда, с самого начала был его хозяином.

По-прежнему крепко сжимая птичий свисток в левой руке, Тэд склонился над своим блокнотом.

Я — тот, кто принес, — написал он.

Неумолкаемый шорох птиц наверху, над его головой прекратился.

Я — тот, кто знает, — написал он.

Казалось, весь мир затих и прислушался.

Я — владелец.

Он остановился и взглянул на своих спящих детей.

Еще три слова, подумал он. Всего три слова.

И он обнаружил, что жаждет написать их больше, чем все слова, которые написал за всю свою жизнь.

Он хотел писать разные истории, но… гораздо больше… больше, чем те чудные картины, которые иногда показывал ему тот волшебный третий глаз внутри его мозга, он хотел быть свободным.

Еще три слова.

Он поднес левую руку ко рту и зажал в губах птичий свисток, словно сигару.

Не смотри сейчас на меня, Джордж. Не смотри, не выглядывай из того мира, который ты создаешь. Не сейчас. Господи, прошу тебя, пожалуйста, не дай ему сейчас выглянуть в реальный мир.

На чистом листе бумаги он вывел ровными заглавными буквами: «ПСИХОПОМЫ». Обвел их в кружок. Начертил стрелку вниз и под ней написал: «ВОРОБЬИ ЛЕТАЮТ».

Снаружи подул ветер — только это был не ветер, а шелест миллионов перьев. И он дул в голове Тэда. Вдруг в его мозгу раскрылся глаз — раскрылся так широко, как никогда не раскрывался раньше, и он увидел Бергенфилд, штат Нью-Джерси: пустые дома, пустые улицы и тусклое весеннее небо. И повсюду он видел воробьев — больше, чем их было когда-либо в прежние видения. Мир, в котором он вырос, превратился в громадную птичью клетку.

Только это был не Бергенфилд.

Это был Финишвилль.

Старк перестал писать. Его глаза расширились от неожиданного и запоздалого ужаса.