Вионор Меретуков - Тринадцатая пуля

Я много работал. Париж показался мне окрашенным в синие цвета разной степени яркости. И в моих работах эти цвета преобладали…

После того, как мы со Славой привезли мсье Лаконелю четыре моих новых полотна, и все четыре он купил, интерес ко мне со стороны журналистской братии обрел новое дыхание. Опять я давал интервью, опять меня показывали по телевидению.

— "Париж глазами великого русского художника", — переводила мне Слава. Было позднее утро. Мы сидели в плетеных креслах на балконе. Слава в легком — слишком легком — халате, я — в шортах. На головах — надвинутые на лоб соломенные шляпы, они призваны оберегать наши нежные макушки от опасных солнечных лучей.

Слава прихлебывала кофе из большой чашки и читала газету. Я засмотрелся на нее.

— Ты неотразима! У тебя такой порочный, вызывающий вид, что мне хочется…

— Наконец-то!.. — сказала она с наигранным жаром, не отрываясь от чтения.

— Я хотел сказать, что ты добьешься того, — сказал я, лаская взглядом ее безупречные колени, — что я попрошу тебя мне позировать…

— Чтобы я стала натурщицей?! Никогда!

— Я щедро заплачу…

— Перед твоей последней картиной, ну, перед той, которую ты написал уже здесь, парижане простаивают часами. Как перед Сикстинской мадонной. Я тоже простояла… полчаса. Ну, ты же меня знаешь, для меня и минуту выстоять столбом — подвиг, а тут… Честно сказать, я испытала незнакомое мне прежде чувство. Я столько видела грязи в жизни… А тут мне показалось, что мне снова пятнадцать. Необыкновенно! Казалось бы, ничего особенного… Грустная девушка с кривой слабой улыбкой. Ну, конечно, глаза… Цвета серые и голубые. И только! И в то же время такая прелесть! Нет, этого не передать словами!

— Ты любишь Париж?

— Конечно! Я же здесь родилась. А ты?

— Да, очень…

— Тебе не мешает это? — она пальчиком указала на Эйфелеву башню.

— Я не Мопассан, который бежал от нее…

— Мопассан? Бежал?.. Вот не знала…

— Вы здесь, в Париже, вообще мало чем интересуетесь…

— И почему же он бежал?..

— Она давила ему мозг своей пошлостью.

— Пошлостью? Как странно… А тебя не давит?..

— Нет. Эта башенка… понимаешь, когда я по утрам выхожу на балкон и вижу ее, я каждый раз удивляюсь и радуюсь, что я в Париже…

Она прищурилась:

— Послушай, художник, ты, правда, такой великий?

— Можешь не сомневаться, — сказал я самодовольно, — по сравнению со мной Модильяни маляр!

Последнее время Слава занималась моими делами. Ее деловая хватка доводила покупателей до белого каления.

— Скоро ты будешь миллионером… — сказала как-то Слава, пристально глядя на меня.

— Как?! Я еще не миллионер?! — возмутился я.

— Скоро ты будешь миллионером и бросишь меня…

— В таком случае я не хочу быть миллионером.

— Ты бросишь меня, и я опять буду одна…

— Слава, у меня нет никого ближе тебя… И ты это знаешь. Ты поразительно красивая женщина, и я тебя…

— Ты меня любишь!

— Да. Я тебя… обожаю.

— О, Господи!..

— Но умоляю, не дари мне больше галстуков…

— Но почему?.. Тебе не нравится?

— Нравится. Не очень…

— Тогда я подарю тебе носки.

— Этого еще не хватало!

— Тогда… тогда…

— Повремени с подарками.

— Я знаю. Я подарю тебе ребенка!

— ???

— Не бойся, трус! Я подарю тебе собачьего ребенка!

И вот теперь у нас в доме собака. Вернее, полугодовалый щенок колли. Нежное, беспомощное существо с мокрыми, стремящимися к поцелуям губами. Чтобы его кормить и выгуливать, пришлось нанять приходящую служанку, мадемуазель Нинель, молодую девушку с очень шустрыми глазами.

Нинель — русская, и у себя на родине, в Петрозаводске, она звалась Нинкой Шараповой. В чем мне она однажды — под страшным секретом — призналась. Подозреваю, у нее пестрое прошлое. Впрочем, о ком из нас нельзя сказать того же?

Таким образом, я постепенно обрастаю бытом. Сначала галстуки, теперь — собака. И уже как следствие — служанка…

Слава перестала материться. Я поинтересовался, почему?

— Ах, я устала. Я так устала! Всё в прошлом… Всё, всё, всё! — в прошлом…

…Опять утро, опять солнце, опять плетеные кресла, кофе, соломенные шляпы, соблазнительно распахнутый халатик, пленительные колени, от которых невозможно оторвать глаз… И Слава опять листает газеты.

— О тебе стали мало писать. Только "Монд" написала, что ты, оказывается, томился при Советах в тюрьме, отбывая наказание в одной камере с Солженицыным… Почему ты мне ничего об этом не рассказывал?