Лили Сент-Кроу - Предательства

Тут меня накрыло еще одно видение, которое я не могла больше отбрасывать от себя.

Отец…

Охотник по-прежнему крадется по коридору. С каждым его шагом гул в голове усиливается, и в конце концов я не выдерживаю, чувствуя, как меня покидает сознание. Сон растекается цветными чернилами на мокром холсте, и пока он не рассеялся полностью, я в последний раз пытаюсь докричаться до Охотника и предупредить о нависшей опасности…

А он даже не оглядывается и продолжает бесшумно приближаться к двери. Сон медленно тает, словно сбивается резкость в объективе камеры, и по краям наползает темнота.

Я не оставляю попыток выдавить из горла предупреждающий крик, но вот отец медленно, словно лунатик, протягивает руку и поворачивает дверную ручку. Притаившаяся за дверью тьма с дьявольским, пробирающим до дрожи хохотом обрушивается на него…

Я снова закрыла глаза, расслабилась и опустилась под не-воду. Она обволакивала меня, как сон, как бальзам. Тепло просачивалось внутрь до самых костей. Но там, глубоко — очень глубоко — был лед. Не от холода.

Он мертв, Дрю. Ты знаешь, кто это сделал. И ты знаешь, почему.

А знаю ли? Я знала, что папа хотел вернуться. Он должен был вернуться. Он ни за что не оставил бы меня в доме одну насовсем. Он всегда возвращался, рано или поздно.

И он вернулся. Только не живой. Тогда в своей комнате я застрелила зомби, и это был мой отец.

Боже.

Я знаю, кто убил его и превратил в зомби. Тот же, кто, по словам Кристофа и Дилана, убил мою маму.

Сергей. Носферату, который выглядел не старше подростка, с его блестящими черными кудрями и всепоглощающим взглядом. Вампир, который хотел убить и меня. Вот почему я теперь навечно застряла в этой школе, не имея возможности выйти даже в опустевший зимний сад. Положим, выйти-то я выйду, но только под присмотром. Под стражей, то есть. Потому как Сергей или еще какой носферату могли заявиться в любой момент. Среди вампиров он был вроде короля, и он знал, что я жива.

Я содрогнулась. Легкие пылали. He-вода пенилась вокруг меня, тепло проникало в мышцы, исцеляя и успокаивая. На лице последним аккордом дернулась и умолкла боль. Меня колотило, и в какой-то миг я подумала: может, открыть рот, пусть эта смесь зальет мне горло и…

С громким всплеском я вынырнула наружу. Жидкость стекала по волосам, потрескивая на воздухе, обволакивая лицо и тело причудливой белой восковой пленкой. Потом придется долго вымывать ее из волос.

Я поморгала, смахивая капли с ресниц, и, открыв рот, глотнула влажного воздуха.

Свет ударил в глаза и рассеял туман в голове. Дыхание выровнялось, стало глубоким, но в конце каждого выдоха все еще слышался стон.

По белой парафиновой пленке вещества, наполнявшего ванну, катились слезы — горячие и маслянистые. Они залили мне щеки, но я была одна, никто их не видел. И не слышал.

Я снова устроилась на каменной скамейке, подтянув колени к груди, и зарыдала.

Потом вернулась к себе в комнату и плакала там, пока сквозь облака не начала пробиваться утренняя заря, и тогда я заснула неглубоким, тревожным сном.

Столовая представляла собой длинный узкий зал с мебелью и отделкой из темного дерева. Каменные стены были частично облицованы тяжелыми, отполированными временем дубовыми панелями, на полу лежал ярко-голубой линолеум — все потрепанное и истертое от долгого использования. Зал был заставлен столами и скрипучими пластиковыми стульями, какие можно встретить в любой школе Америки.

Я сидела одна у выхода в коридор, ведущий в западное крыло с учебными аудиториями. С другого конца столовой располагались больничный отсек и библиотека.

Старые помятые подносы — ярко-красного цвета, фаянсовые тарелки — белые, приборы — из нержавеющей стали.

Как я скучала по своей кухне! По тарелкам, пусть и разнокалиберным, по маминой банке для печенья, в форме коровы. Мне так не хватало моих матрасов, моей собственной одежды, дисков с музыкой и папиного оружия. По утрам — да и вечерами тоже, улучив свободную минутку, я то и дело бегала к стойке с оружием, чтобы вдохнуть запах металла и смазочного масла. Я скучала по своим ящикам, по грузовику, по всем своим вещам…

Мне даже вдруг захотелось что-то приготовить — никогда не думала, черт возьми, что такое может со мной случиться! Еда здесь неплохая, но какая-то безвкусная. К тому же я ни разу не видела, кто ее готовит. Кухню отделяла стена густого тумана — как в ночном лесу. Сколько же всего произошло в моей жизни за последнее время, что ширма из тумана уже не кажется мне странной! Еду выставляли на мармиты прямо перед белой колышущейся стеной. Пасту, салаты, десерты, гамбургеры, пиццу и картофель фри — для младших и тех, кто питался человеческой едой. Сырое мясо, печень и другие субпродукты, которые я старалась не разглядывать, — для вервольфов. Еще были ящики и маленькие бутылки с вином, но я держалась от них подальше.