Джон Бойн: Здесь обитают призраки

— И что с того? — спросила я. — Надеюсь, вы не собираетесь отправиться туда протестовать? Вряд ли музей одобрит ваше участие в политических делах.

— Что? — озадаченно спросил он, а затем потряс головою: — Нет-нет. На этих негодяев не обращай внимания, они уже приговорили себя и пускай теперь хоть сгорят в аду. Нет, слева, с краю. Объявление.

Я снова взяла газету и тотчас поняла, о чем он ведет речь. В объявлении сообщалось, что в пятницу, завтра вечером, знаменитый на весь мир писатель Чарльз Диккенс прочтет отрывки из своих работ в лектории Найтсбриджа, всего в получасе ходьбы от нашего обиталища. Желающим рекомендовалось явиться пораньше, ибо всем известно, что послушать мистера Диккенса неизменно собирается большая толпа восторженных поклонников.

— Нам непременно следует пойти, Элайза! — вскричал папенька, просияв, и по такому случаю отправил в рот кусок селедки.

Снаружи ветер сбил с крыши кусок шифера, и тот с грохотом упал во двор. Что-то заскребло по свесу.

Прикусив губу, я перечитала объявление. Папеньку донимал неотступный кашель, терзавший его грудь уже неделю, и улучшения не наблюдалось. Двумя днями ранее родитель мой посетил врача, и ему прописали флакон зеленой клейкой жижи — я понуждала его принимать лекарство, однако, на мой взгляд, пользы оно не приносило. Папеньке, пожалуй, становилось только хуже.

— Вы считаете, это здравая мысль? — спросила я. — Ваш недуг еще не отступил, а погода весьма неприветлива. Быть может, осмотрительнее еще несколько дней побыть дома у камина?

— Вздор, голубушка, — возмутился он, в ужасе от того, что я лишу его столь замечательного развлечения. — Уверяю тебя, я почти встал на ноги. Завтра к вечеру совершенно оправлюсь.

Словно желая опровергнуть свои заверения, он тотчас глубоко и продолжительно закашлялся и был вынужден отвернуться, покраснев лицом и истекая слезами. Я кинулась в кухню, налила воды, поставила перед ним стакан, и папенька от души глотнул, а затем улыбнулся мне с некоторым даже озорством.

— Организм прочищается, — пояснил он. — Я тебе клянусь, мне лучше с каждым часом.

Я глянула за окно. Будь на дворе весна, свети солнце в цветущих кронах, я бы, возможно, с легкой душою согласилась с его доводами. Но на дворе была не весна — стояла осень. Мне виделось безрассудным рисковать исцелением, дабы услыхать, что поведает публике мистер Диккенс, в то время как подлинные слова романиста заключены под обложками его романов.

— Посмотрим, каково будет завтра ваше самочувствие, — примирительно молвила я, ибо незачем было принимать решение сию же минуту.

— Нет уж, решим сейчас и на том условимся, — возразил папенька, отставив стакан и потянувшись за трубкой. Он вытряхнул вчерашний пепел в блюдце и наполнил чашечку табаком того сорта, что предпочитал с юности. По гостиной поплыл знакомый аромат корицы и каштана; к папенькиному табаку примешивалась добрая порция специй, и я, почуяв этот запах, всякий раз вспоминаю домашнее тепло. — Музей отпустил меня передохнуть от трудов до конца недели. Я побуду дома сегодня и завтра, а потом мы наденем теплые пальто и вместе отправимся послушать мистера Диккенса. Ни за что на свете я не желаю это пропустить.

Я со вздохом кивнула, понимая, что он, как бы ни полагался на мой совет, в своем решении намерен упорствовать.

— Превосходно! — воскликнул он, затем чиркнул спичкой, несколько мгновений подождал, дабы выгорела сера, поднес огонь к трубке и затянулся так блаженно, с таким удовольствием, что я невольно улыбнулась. В сумраке гостиной, в свете камина, свечей и трубки папенькина кожа была призрачно тонка, и улыбка моя слегка поблекла, едва я разглядела, как сильно он постарел. Когда переменились наши роли, спросила я себя, — как случилось, что он, родитель, испрашивает дозволения развлечься у меня, его дочери?

Всю свою жизнь папенька читал запоем. В кабинете на первом этаже, куда он удалялся, желая побыть наедине с мыслями и воспоминаниями, у него имелась придирчиво составленная библиотека. Целую стену занимали тома, посвященные энтомологии — предмету его особого интереса с ранних лет. В детстве его, рассказывал папенька, родители немало ужасались, наблюдая десятки живых насекомых образчиков, населявших стеклянный ящик в углу детской. В противоположном углу располагалась другая витрина, где экспонаты выставлялись посмертно. Естественное перемещение насекомых из одного угла в другой доставляло папеньке великое удовлетворение. Разумеется, он не желал им смерти и предпочитал изучать их привычки и взаимоотношения при жизни, однако прилежно вел дневники, описывая свои экспонаты в периоды развития, взросления и разложения. Не приходится удивляться, что горничные восставали против уборки в детской, — одна даже уволилась, вознегодовав на просьбу там прибраться, — а папенькина мать отказывалась переступать порог его обиталища. (У семейства в те времена имелись средства — отсюда и прислуга. Старший брат, скончавшийся много лет назад, растранжирил наследство, и потому нам большей частью было отказано в подобной роскоши.)